Подзатыльник едва не смел Рутгера с табурета, он удержался, расставив ноги и взмахнув руками, опутанными дратвой.
– Да не маши ты! – вновь замахнулся мастер. – И так все закрутил, запутал, это ж надо умудриться! Что тут путать, скажи? Что?
Рутгер наклонил голову ниже и принялся осторожно разбирать скрученные волокна. Кислый дух от мокнущей кожи, слегка сдобренный запахом еловой смолы и медового воска, заставил Видаля придержать дыхание. Он молча оглядывался, пока привыкал дышать здесь после нежной мороси Семиозёрья, после яблоневого аромата Долгой долины, после пустых, не надышанных еще людьми, не рожденных мест. По стенам висели связки кож и мотки дратвы, и ножи, и клещи, и плоскогубцы, и шилья, и молотки, разгонки, рашпили и всякие особенные, вовсе непонятные Видалю инструменты. На полках выстроились пары обуви, отдельно – чиненой, отдельно – новехонькой, с блестящими глянцевыми носами, с бархатистой замшей язычков, на гнутых каблуках, в щегольских рантах.
– Чего надобно? – неприветливо глянул сапожник на Видаля. По виду посетитель никак не выглядел серьезным клиентом. Стоптанные ботинки говорили скорее о долгих дорогах, нежели о толстом кошельке.
– Мне-то? – приподнял шляпу Видаль, одновременно другой рукой придерживая за пазухой птицу. – Мне – вот с ним поговорить.
– А он тут не гостей развлекать посажен, – резко ответил сапожник. – Вот закончит работу – тогда и говори.
Видаль порылся в карманах и выудил монету побольше да потолще. Сапожник мотнул головой, уже со злостью:
– С этим к мамаше Коко за углом. Там вам за ваши денежки и поговорят, и чего хотите. А здесь – работу работают. Ишь! – развернулся он к подмастерью. – Что уши развесил? Давай исправляй, что напортил.
Видаль поймал сердитый взгляд Рутгера, уяснил, что и тот ему не рад, и вышел на улицу: до ночи оставалось не так много, а мы не гордые, подождем.
Но Рутгер вышел к нему уже в темноте, когда в листве зашуршали первые капли ночного дождя.
Вышел – сутулясь, голову отвернув, так что и сам в глаза не смотрел, и лицо его разглядеть было трудно. Но по тому, как он наклонил голову, как свел плечи, Видаль понял. С шумом втянул через ноздри воздух и потянулся к затылку Рутгера. Тот резко отбил его руку.
– Не лезь.
Видаль отступил на шаг, руки убрал за спину.
– Не лезу. Ты сам свой. Только как же ты… Зачем?
Рутгер повернул к нему лицо – и Видаль увидел все: сияющие под разноцветными сполохами льды Белого берега, клубящиеся туманы Бамбуковой рощи, солнечные потоки, вплавленные в изумруд – Семиозёрье, стену до небес из слоновой кости и золота, вольную волю идущего сквозь Тьму, все чудеса оставленного за порогом сапожной мастерской мира. И смешливые быстрые глаза на круглом темном лице – мастер Кукунтай, радость и неусыпимая тоска сердца.
– Никак мне без этого, – буркнул Рутгер, опуская лицо.
– Да ты сколько здесь? – возмутился Видаль. – День-другой, а уже точно знаешь, что нельзя? Уже все испробовал, последнее средство осталось?
– А что изменится, если не день и не два, а месяц? Если год? Что изменится? – яростно зашипел ему в лицо Рутгер. – Зачем мне терпеть еще день, если я знаю, что будет так же?
– А зачем так же? Зачем ты вообще ушел? На что тебе эти… сапоги, парень?! Ты же мастер от бога, тебе вот чему учиться – и я ведь учил. Чего тебе не хватало?
– Времени.
– Да сколько угодно времени у нас было… У нас-то!
– Нет времени у тебя, мастер Видаль, – подался к нему Рутгер. – Нет его в твоем деле, и в доме твоем его нет, и в жизни твоей нет. Времени! Того, что проходит, того, что делает старше, того, что людям возраст меняет! Понимаешь? Времени! Не возможности бесконечно делать дело и никогда не опаздывать, не бесконечности жизни! Времени, Видаль, времени, того, которое не вернуть, не удержать, не остановить. Которое кончается, иссякает, сменяется другим. Вот. Вот так.
Рутгер глубоко дышал, как после бега. Видал хмурился, не понимал. Рутгер тогда снова заговорил:
– Вот пройдет пять лет, да? И тогда я буду ровней ей… ему… да все равно мне! Я это в голову вместить не могу, но это только в голову… Вот как мы к мастеру Лукасу ходили. Я даже вспомнить и представить себе не могу, как я там был. А уж понять, как оно устроено, мне точно не по силам. Даже пытаться страшно. Но когда я там был – я там был, нигде больше, именно там, и несомненно был. Понимаешь?
– Понимаю, – Видаль прислонился к дереву и стал разглядывать Рутгера медленнее, подробнее.
– И вот когда я лежал рядом и обнимал – я там точно был. Именно там. Именно с этим человеком. А уж как его называть – мы разберемся. Мы с ним вместе.
– Если он захочет, – кивнул Видаль. – Знаешь сказку про тюленью шкуру? Которую Мак-Грегор рассказывал у Хо, когда Мотря…
– Не был я у Хо ни тогда, ни после. И не до сказок мне, я не маленький.
– Нет, ты послушай, там про тюленью шкуру – и что красть ее без толку.
– Ну не дурак же я! Разберемся, сказал. Сами, без тебя. Только сначала мне надо возраст догнать, понимаешь? Без этого и говорить не о чем – слушать не хочет.
– Думаешь, в возрасте дело?
– А в чем еще?
– Я не знаю, сколько лет прошло в земле мастера Кукунтая с тех пор, как он покинул ее. Эти годы в возраст не засчитались, но жизнь происходила. Тело не стареет, но душа-то живет, трудится, устает, взрослеет. И даже если пройдет еще пять лет и твое тело сравняется в возрасте с телом Кукунтая, все равно, эти годы и годы без времени – они останутся разницей между вами.
– Что ж такого в том, что между людьми разница? Мак-Грегор и Мэри тоже разные – уж куда дальше! И вы с Ганной, хотя оба от времени увиливаете, друг на друга совсем не похожи. Или ты думаешь, мастер Видаль, что человеческая жизнь, вот такая обычная, во времени – она не старит душу? Что я против Кукунтая так дитём несмышленым и останусь? Да что ты знаешь о человеческой жизни? Хоть сто лет в пустом месте проживи сам с собой – а год между человеками все равно длиннее для души, понял? И трудов ей больше, и радений, и страданий. Ты ведь не родился мастером, а? Разве ты не помнишь, как люди между собой живут?
Видаль кивнул.
– Как живут, как умирают. Как убивают. Помню. Ты прав, жизни здесь больше. Но зверь ууйхо тебе для чего понадобился?
– Мне больно. Мне больно без нее. Мне больно без мира за пределами здешнего неба. Я хочу смотреть во Тьму и видеть новые земли. Я хочу это каждую минуту. И вот сейчас хочу. Даже с этим зверем – хочу! Не так остро, не такая мука… Но хочу. Больно все равно.
– Это пока он еще в силу не вошел. Покорми его своей кровью еще денек – и будет тебе покой.
– Но ведь я не забуду ее? Я ведь не забуду?
– Ты ничего не забудешь, – согласился Видаль. – Только помнить будешь, как будто не с тобой это было. Как будто сказку слушал… – Тут он вздохнул и отвернулся. – Как будто сказку слушал – и тоскуешь по ней, только делать-то нечего, надо здесь жить, а сказки только в сказках сбываются. Пеплом присыплет, золой, прахом – твой огонь. Всю соль, всю сладость вынет – тебе останется пресное жевать. С голоду не умрешь. Но и рад не будешь.
