– Ты помнишь, как это было с тобой? – прошептал Рутгер.
– Помню, – ответил Видаль.
– Почему же я забыл?
Видаль взял его за плечо, притянул к себе ближе.
– Пойдем домой, парень. Там твой дом, не здесь.
Рутгер отодвинулся.
– Нет, не сейчас. Приходи за мной. Потом. Приходи – через пять лет, пожалуйста, уведи меня отсюда. Пожалуйста, прошу тебя. Но сейчас – нет. Сейчас я останусь. Так мне надо. Прости.
– Ты хочешь жизни пять лет, хочешь времени – а сам ууйхо привил себе. Разве это жизнь?
Рутгер отвел взгляд, пожал плечами. Губы изогнул в бодрой улыбке. Ответил, не глядя в глаза.
– Я сниму. Вот пообвыкнусь чуть-чуть – и сниму. А то с мастером… с сапожником этим драться полезу, честное слово. Я ведь от него тогда ушел, с Кукунтаем. Сбежал. Еле упросил обратно взять теперь. А он меня, как маленького, к самым начаткам приставил. Как будто я не учился у него с детства-то уже! И руки распускает, как с маленьким. Вот ей-богу, сдачи дам, если без ууйхо-то. Понимаешь? А куда мне? Родителей нет у меня, подкидыш я, приютский. Из приюта и в учение отдали. Никому я не нужен, некуда мне идти.
– Как же – некуда, парень? – Видаль задохнулся.
– Сейчас – некуда. А потом приходи. Прости меня. Я так решил.
Видаль развел руками.
– Если что – дорогу знаешь, а дверь я не запираю.
Развернулся и пошел под дождем к Ратушной площади, а птица выбралась из-за пазухи, вскарабкалась на плечо и оттуда долго кричала что-то в темноту, где остался Рутгер Рыжий, ученик сапожника.
Памятник Видалю
День был солнечный, даже слишком, пожалуй. Видаль отвык от такого солнца на Туманной косе и потому укрылся в прохладной пивной, окна которой выходили прямо на тротуар. Из окна был виден газон, оранжево пламенели настурции, радуя глаз, сквозь них мелькали пёстрые юбки суматошинок и обтянутые полосатыми чулками ноги их кавалеров. Видаль нехотя прихлебывал пиво, дожидаясь назначенного часа. Птица задумчиво урчала, пристроившись у него за плечом на высокой спинке деревянного стула.
Видаль поднял кружку, разглядывая пиво на свет, вздохнул. За «Альтштадтом» надо было отправляться на Королевскую гору, но он назначил Ганне свидание здесь, на Суматохе, чтобы сообщить, что намерен с ней под руку прогуляться до ближайшего места, где слова крепки, хоть до Рыжей речки, хоть до Садовья. Лучше, наверное, до Садовья. Там нынче, если Видаль ничего не напутал, вишни все в цвету. Девушки любят такое…
Сколько можно? Пора остепениться, да и Ганна заждалась… Верная, гордая Ганна, красавица и отличный товарищ. Не девка – клад!
Часы на ратуше пробили половину первого. Было еще очень рано, но сидеть над почти полной кружкой и не пить было скучно, а пить расхотелось после первых глотков.
Видаль решительно поднялся, снял птицу со спинки стула, положил пару монет на стол и направился к выходу. Расторопный и бдительный, как все официанты на Суматохе, парень в длинном фартуке подскочил к столу, схватил монетки и кинулся за Видалем, обогнал его и встал в дверях:
– Вы заплатили только половину!
Видаль ткнул длинным пальцем в зеленую доску на двери. Нижняя строчка, выведенная мелом, гласила: «Вода бесплатно». Пожав плечами, Видаль ловко скользнул мимо парня и взбежал по лестнице.
Солнце снова ослепило его, и он постоял немного, прежде чем перейти улицу и свернуть за угол – все свидания на Суматохе по традиции назначались на городской площади, перед ратушей. И перед памятником Видалю заодно.
Каменный болван, усмехнулся Видаль. Бронзовые буквы на постаменте нестерпимо горели, но он и так знал, что там написано. Хосе Видалю, спасителю города – благодарные жители Суматохи. Знать бы еще, от какой напасти… и когда. Сегодня, например, ему было решительно некогда. С минуты на минуту появится Ганна. Видаль огляделся: он был одним из многих. Вокруг памятника безостановочно плелось кружево людских судеб. Молодые люди подходили, озирались, переминались нетерпеливо, и – кому раньше, кому позже – судьба улыбалась каждому из них, приняв облик нарядной суматошинки, подхватывала под руку, смеялась, глядя им в счастливые глаза, увлекала в круговерть, в путаницу улочек, а им на смену подходили и подходили новые…
У многих Видаль заметил легкую сутуловатость, и воротники этим летом стало модно приподнимать. Стесняются пока. Ничего, разозлился Видаль, еще гордиться будете. И сюда добралась эта зараза – занесли. Выходит, Рутгер – не первый здесь такой. И уж точно не последний. Видаль сплюнул. Любоваться счастливыми парочками расхотелось: переженятся, наделают детишек, и каждому на загривок – ууйхо, тварь ядовитую. Сплюнул еще раз – тошнило. Видаль повернулся к памятнику спиной.
Море ослепило его бликами. От площади к нему торжественно нисходила лестница: широкие ступени, фигурные столбики мраморных перил. По лестнице поднимались и спускались люди, и воротники их одежд были подняты по новой моде… но если смотреть на море, людей не было видно. Видаль благодарно улыбнулся – и стал смотреть на море. Огромное, оно не помещалось во взгляде целиком, слепило солнечными искрами, отнимало разум – и взамен наполняло бессмысленным, беспричинным и бесконечным счастьем.
Видаль заметил, что стоит в той же позе, что и каменный болван на постаменте, – чуть закинув голову и отставив ногу, руки в карманах куртки, птица на плече. Усмехнулся: хорошо они смотрятся, вот было бы веселье, если бы кто обратил внимание. Впрочем, на этом месте Видаль всегда стоял вот так, и в тот день, когда его решили почтить памятником – тоже.
И так же вот он стоял тогда, сколько лет-то уже прошло, а в ратуше в это время отцы города допытывались у заезжего провидца, какие напасти грозят беззаботной Суматохе. И провидец нашел, как отделаться от них – спихнул всё на Видаля, а сам исчез, как и не было его. Видаль узнал об этом ровно через четверть часа – когда его, уже собиравшегося восвояси, остановил на лестнице чудаковатый толстяк, принялся вертеть и разглядывать, а потом схватил за рукав и потащил наверх. Видаль принял его за помешанного, упирался, ругаясь сквозь смех, но на помощь безумцу подоспел сам бургомистр Грюн, чуть не со слезами на глазах умоляя позировать для памятника. Скульптор был представлен как местная знаменитость, бургомистр при поддержке всего городского совета только что в ногах не валялся – и Видаль сдался.
Теперь каждый раз, посещая Суматоху, он имел возможность любоваться произведением искусства, а в остальное время – выслушивать язвительные комментарии друзей-приятелей. Спасибо, хоть Мак-Грегор не изощрялся в остроумии. У кого жена – овца, тот как никто знает, что и самая дружеская шутка не всегда уместна.
Но море лежало перед ним, и Видаль забыл обо всём. Он стоял и вглядывался пытливо в играющую бликами даль: что ты за вода? Море ли, океан ли? Есть ли тебе конец, и откуда катятся эти смирные, такие ручные волны, словно только для того и созданные, чтобы радовать глаз и манить сердце?
