– Хосе…
Видаль вздрогнул. Ганна стояла чуть в стороне, чтобы не заслонять ему море, и, видимо, уже не в первый раз звала его.
– Ты уже? – рассеянно улыбнулся Видаль. – Что я хотел тебе сказать… Ах, да, поедешь со мной в Садовье?
Ганна нахмурилась.
– В Садовье? В Садовье, значит… Вишни в цвету, крепкое слово? – в голосе ее дрожала обида. – Осчастливить меня решил?
– Что ты? – Видаль очнулся и оглядел подругу с ног до головы. Высокая, с самого Видаля ростом, стройная и сильная, нарядная – оставила, должно быть, Мотрю на дрюнговой конюшне и переоделась в гостинице: юбка в яркую клетку, на черном сукне жилета полыхают маки, по рукавам вышивка широкой полосой, красные сапожки сверкают лаком, а на буйных кудрях – венок, атласные ленты играют бликами ярче морских волн. Будто знала, куда позовет Видаль. А может, и вправду знала, с нее станется. Что ж она говорит такое?
– Будто я не знаю, что у тебя на уме! – не умолкала Ганна. Слова выпрыгивали, словно против ее воли, но и остановить их она не хотела. – Ганна хорошая, Ганна красивая, своя в доску, понимает, что к чему – надо жениться на Ганне, сколько можно, всё равно счастья в жизни нет, так хоть покой! Как будто я не знаю…
– Да что с тобою, Галю, опомнись… – Видаль протянул к ней руки, но она с силой ударила по ним.
– Видчепыся вид мэнэ! – выдохнула зло.
И Видаль стоял, не шевелясь и не пытаясь возразить, под шквалом ее гнева и горя.
– Всё мне сердце истерзал, ирод. Чем же я тебе плоха?! А вот нет, подавай ему то, чего никогда не может быть, дальнее-невозможное ему подавай! Куда как легко любить, до чего не дотянешься. И есть не попросит, и слова поперек не скажет… и лучше всех, ясное дело! Кто ж сравнится с тем, что и вовсе неведомо? А как будто я тебя не знаю… То, что руками можно потрогать, как будто и не для тебя создано. Всем в радость – только не Хосе Видалю, особенный он такой, звезду ему с неба подавай, молока птичьего… Зирку тоби з нэба? Так ты помни, коханый, что она – убийца, выжла. По кровавому следу гончая – для хозяев своих. Очарует так, что сам себя наизнанку вывернешь им на забаву. Погибель она, без жалости и смысла, а что красивая – так вон у Мак-Грегора блесны не хуже. А ты… ты… даже не на живую приманку, на железку блестящую с перышком ярким идешь. На куклу восковую. Да и нет ее на самом деле. Всё придумали.
Тут уж Видаль не стерпел, схватил Ганну за локти и встряхнул хорошенько.
– Ты на солнце перегрелась? Жилет сними, жара вон какая. Галю, девонька моя ненаглядная, ты о ком вообще?
Ганна теперь молчала, не поднимая глаз, только по смуглым щекам катились слезы.
– Галю, Ганна моя, ну ты что? Что ты, сердечко моё? Посмотри, нарядная какая пришла, угадала, а? Вот и хорошо, мы с тобой сейчас в Садовье…
– Не могу я с тобой в Садовье, это же насовсем… навсегда. А как ты со мной, если не любишь? Думаешь, если пообещаешь верным быть, любить всю жизнь – так оно и выйдет? Хочешь сам себя обмануть, Хосе Видаль?.. Видаль?
Видаль смотрел ей за спину и лицо его было каменным, точь-в-точь как у памятника. Ганну он крепко держал за плечи, и обернуться она не смогла.
– Видаль! – закричала Ганна. Он с трудом перевел взгляд на нее, вытянул руки, ее от себя отодвигая.
– Ганна, где Мотря?
– У Дрюнга, как всегда… Видаль, что?..
Видаль развернул ее лицом к морю. И Ганна глянула, охнула, шатнулась, отступила, прижалась спиной к его груди. Море исчезло. Влажно блестело обнажившееся дно, рыбы бились на песке между лужиц и темных груд водорослей, бестолково метались крабы, пятнами слизи растекались медузы. Ганна в ошеломлении обернулась к Видалю, но он дернул подбородком: смотри. И Ганна увидела: море шло от горизонта, шло на Суматоху – всё сразу, вздыбившись до неба темной стеной.
– Бегом, Ганна. Всех, кто может… Олесь пусть как-нибудь… у Мака жена присмотрит – его тоже. И Тюленя, и Хо – всех… Всех, Ганна. Скажи: здесь люди.
– А ты?
– Я останусь.
– Ты не сможешь! Ты не уберешь ее, Видаль, это невозможно!
– Конечно, невозможно, дурочка, – Видаль повернул ее к себе, улыбнулся и поцеловал неторопливо, нежно, крепко. – Я и не собираюсь.
– Хосе, я останусь с тобой!
– Мы вдвоем ничего не сможем, Галю. Привези мастеров.
– Тогда ты – со мной!
– Галю, так быстрее, чтобы ты одна. А я…
– Нет, Видаль!
– Ласточка моя, я просто подержу ее. Это у меня получится, правда. А ты быстрее постарайся мастеров собрать – и всё будет хорошо. Только ты быстрее. Давай, девочка моя… Бегом! – рявкнул Видаль и толкнул Ганну. Она сорвалась с места и исчезла в толпе, собиравшейся перед ратушей – пока еще безмолвной, ошеломленной толпе.
Видаль сглотнул и отвернулся от людей. Надо забыть о них. Только бы молчали. Но уже пополз опасливый шепоток, его имя повторяли, заплакала женщина, кто-то горячо молился, благословляя Видаля. Вскрик и торопливые шаги… Резко обернувшись, он выкинул перед собой руки. Женщина с ребенком замерла в двух шагах, всхлипывая и не сводя с него умоляющего взгляда.
Зрители были не нужны ему – но он смирился с тем, что они будут. Только бы не мешали.
– Лучше бы вы все ушли. Если не можете уйти – молчите. У меня… У нас с вами слишком мало времени.
– Так ведь предсказание, – крикнул кто-то, не Видалю, а так, комментируя происходящее. – Зря что ли памятник ставили?
– На пожертвования, между прочим! – откликнулся молодой бесшабашный голос. – Вот пусть и отрабатывает.
– Кто скажет еще слово – исчезнет, – пригрозил Видаль. Он знал, что не станет тратить на это драгоценные силы, но напугать их следовало. Однако жители Суматохи не умели бояться всерьез. Не обращая внимания на Видаля, все разом загалдели, радостно объясняя друг другу, что опасности никакой вовсе нет, а зрелище предстоит такое, какого еще не видели, и наверняка городской совет сочтет повод подходящим, чтобы устроить празднества, может быть даже и с маскарадом.
– Горячие пирожки! С сыром, с луком, с яйцом! – раздался напев разносчика.
Только женщина не отрывала отчаянных глаз от Видаля, и когда он взглянул на нее, приподняла малыша.
– Вы ведь можете уйти. Возьмите Бруно. Он очень тихий, он не будет вам обузой… Или хотя бы в приют… Возьмите…
Видаль прикрыл глаза.
– Стойте тихо. Не мешайте мне. Сейчас всё будет хорошо.
И отвернулся. И больше не слышал голосов за спиной.
С ласковой ленцой волны толкаются в камень набережной, слепящие блики танцуют по невероятной сини до самого горизонта… Видаль понял, что сил на это не хватит.
Волна была уже близко, Видаль разглядел обрывки пены, ползущие вверх по ее гладкой груди. Она почти закрыла солнце, тень наползала на набережную. Оставалось одно. Там, где она сейчас, должно быть небо. Видаль повел взглядом над бурлящей кромкой волны, уточняя оттенок неба над ней. Оттенки должны совпасть, нельзя оставить и следа шва – может разойтись… и не забыть бы солнце… Оно ударило в глаза, и Видаль едва удержался, чтобы не зажмуриться. Нельзя, нельзя, держать! И он держал: июльской голубизны необъятное небо – темнее у горизонта, светлее в вышине, легкие перышки облаков, дрожащее жаром пятно в слепящем ореоле, небо, небо, спокойное чистое небо…
