– А не слишком загнул? Вот еще! Перед кем это мастер за самого себя отчитываться… да какое им дело?!
– Ну, поспорь с ним… теперь.
– Да он и сам вечно с собой спорил, и больше ни с кем! – подал голос Лукас. – Это же он сколько раз повторял… Кому какое дело, из чего мастер красоту растит! Кому какое дело, кто мастер сам из себя такой! Любуйтесь, живите, а мастера не трогайте.
– А мне как-то сказал: пока не умоюсь, не причешусь – из дому не выйду, месту не покажусь.
– Э, ты хоть раз видел причесанного Видаля?
– Да вот лежит – Ганна постаралась.
– То-то и оно…
– Эх, птицу его забыли.
– Да ладно, что уж теперь. Не до тряпок.
– Всё равно нехорошо.
– Да что вы, как на базаре? – в сердцах сказала Ганна. – Проводить человека не можете. Завтра наговоритесь, а сейчас молчать надо. Дайте ему хоть сейчас покоя. Вечно ведь: Видаль, а это что? Видаль, а это как? Видаль, а это зачем, почему? А что он младше вас всех…
– Наоборот, это он сам вечно с вопросами: а это что, а это как? – возразил Хо.
– Да что вы все, сказились? – Ганна вскочила. Мак-Грегор и Хо ее взяли за локти.
– Ну а как, Ганна? Вот он – и нет его. А как поверить, что Видаля нет?
– Провожай человека так, чтобы нравилось ему, а не на свой вкус, – строго наставил Хо. – Ты-то здесь при чем, Ганна? Это его смерть.
Ганна дернулась – отпустили. Подошла к Видалю, наклонилась. Между губ прилепилась волосинка, дрожит от сквозняка. Ганна медленно вздохнула. Ему уже ничто не мешает. Но сняла волосинку, сдунула с пальцев. Медленно вернулась и села на скамью.
Стали молчать. Свечи горели высоко, тени стояли по стенам. В тенях мастер Лукас, забывшись, перебирал нарисованные струны.
Ветер ударил в окно, брызнул моросью по стеклам.
– Ао, не спи! – дернулся Тюлень.
– Надо разговаривать.
– Это не я, – обиделся Ао. – Это оно само. Место.
– Отделилось уже, созрело.
– Все равно плачет.
– Как же не плакать? Дитя.
– Чье? Это же Хейно его зародил.
– А Видаль усыновил.
– Да он же и сам наполовину – Хейно?
– Был.
– Ганна, Ганна, куда ты?
Вывалилась на крыльцо: ночь, дождь. Как будто снова Хейно хоронить. Как будто и правда лишь половину Хейно похоронили тогда, а теперь вот – и вторую половину зароют. И еще только завтра можно будет выжечь душу злой горилкой, а сегодня – сиди ото каменной бабой в трезвости и ясности, в горе и раздирающей душу тоске.
– Да уж приложило тебя – чуть город не выморила с горя.
Чорна обернулась, посмотрела с нижней ступеньки. Свет из приоткрытой двери не падал на нее, обтекал. Только глаза и блестели, казнящие глаза.
– Мати… Чорт ма во мне розуму…
– Да уж я знаю. Иди, сядь сюда: обниму.
Ганна ссыпалась к ней по ступенькам, нырнула под черный плат, поджав коленки, свернулась в тепле. И заплакала, и плакала, пока совсем не устала. Мьяфте гладила ее по голове и молчала.
– Мати…
– Что, доню?
– Я ж ему спеть могла, чтобы жил. А я кричала смерть.
– Не бери на себя, что не по твоей мерке. Ты родить можешь, убить можешь. Воскрешать – не твое дело. Не человечье.
Ганна помолчала с этим.
– А что ж ты его не воскресишь?
– Я никого не воскрешаю, – отрезала Мьяфте. – Сколько-то пожил, да и будет с него. Я и Хейно моего отпустила с миром, за что же этого неволить? Он себе сам выбрал участь. Он не мог знать одного: отстоит ли Суматоху. А что ляжет там – будь уверена, в этом он не сомневался.
У Ганны хватило слёз оплакать и это.
– А ты что не плачешь? Тоже ведь Хейно дохоронить пришла?
– Я-то? – вздохнула Мьяфте. – Это ты его неупокоенным в себе носила. А я не умею путать мертвое с живым. Всё оно моё, да всё разное. Ладно, иди в дом.
– Не хочу, мати.
– Не твой черед хотеть. Посиди с ним, пока он еще… Нет, не твой, но и ничей. Побудь с ним, погрей его жизнью. Не ты ли за ним вьюном вилась – а умер, так и не посидишь рядом. Иди.
Ганна неловко распрямила затекшие ноги, поднялась в дом. А там – только что не дым коромыслом! Вот скаженные: Лукас на лютне наяривает плясовую, а эти все… мастера… смеются, говорят все наперебой, кричат уже – друг с другом спорят, перебивают, по плечам друг друга хлопают, толкаются. Мэри, Мэри, и та, к Мак-Грегору тулится, а ногой по полу стучит, такт отбивает, этой самой плясовой такт, которую нарисованный на досках мастер Лукас жарит так, что свечи подпрыгивают!
– Ах вы!.. – на них злым голосом рявк! И дверью хрясь! И ногой топ!
И замерли все, на нее глядя. А она, как с цепи сорвавшись:
– Да как вы смеете? Да кто вам позволил?!
– А кого мы спрашивали? – еле слышно спросил Хо.
– Ни при Хейно, ни при Видале ты, Ганна, здесь хозяйкой не стала. И теперь не будешь. Не твой он. Не командуй.
Вот чего Ганна оплакать еще не успела, и не в добрый час Тюлень ей под руку подвернулся, сам полез на рожон.
– Да ты-то здесь кто, приблуда? – ощерилась Ганна. – Ты иди, откуда пришел, рыбоед недолугий, одоробло скаженне!
– Сама ты дура, девушка, – с достоинством отвернулся Кукунтай.
Этого уже не стерпел Олесь, прыгнул, схватил маленького шамана за грудки и с лавки сорвал.
– Да ты свои слова обратно проглотишь, или я тебя!..
– А ну оставь! – подлетел к нему, вцепился в его руки Рутгер – с глазами круглыми, сам белый, в ярости.
Тут и началось – одного от другого оттаскивают, Ганна кроет их всех словами, Мэри за лавку держится, ноги поджала, чтобы мужчинам не мешать, свечи качаются, тени мечутся, мастер Лукас им со стены кричит, чтоб дурака не валяли.
– Что здесь происходит?
Не услышали.
– Нет, вы мне скажите, что здесь творится?
Не заметили.
– Вы! Мне! Скажите! Чем вы здесь занимаетесь?
И тишина воцарилась в полной неподвижности: все как похватали друг друга – так и держатся – и смотрят, смотрят. А на столе между свечей Хосе Видаль сидит, птицу по тряпочным крыльям гладит, успокаивает. А она присела, растопырилась, клюв раззявила и шипит змеёй.
– Так и что делаете? – повторил Видаль.
– Тебя хороним, – брякнул Рутгер и повалился на пол, под ноги Олесю – тот его и подхватить не успел.
– Ну молодцы, – почесал в затылке Видаль. – Громко хороните. Весело. А еды поминальной напасли? Я что-то проголодался…
