Стол накрывать кинулись мигом, даром что все пришибленные были. По ходу дела можно разобраться, что к чему, а тут человек с того света – и есть просит. Мы ж не звери какие! Кормить же его, немедленно!
Кукунтай ему рукой махнул: слазь со стола-то, мискам место дай! Видаль слез и обхватил шамана ручищами. Обнимался со всеми щедро, радостно. И Лукаса не обделил: прижался грудью к срубу, лбом в лоб. Рутгера обнял осторожно и сразу отстранил от себя, вгляделся – и сунул руку ему за шиворот. Сдутый, шелушащийся ууйхо сам давно уж отвалился, да запутался в волосах. Мастера было сунулись выяснять – но Видаль швырнул тварь в печь и всем лицом показал, что говорить об этом не время. Только Рутгеру сказал: отравил ты гада своей кровью, рыжий. Забудь о них теперь.
А Кукунтай рядом стоял, не смотрел, не слушал, хмурился.
А Ганна вышла. Опять одна, опять на крыльцо, уже нарочно подождала, не объявится ли Мьяфте. Не объявилась.
Сидела сама, думала, думала.
К рассвету дождь перестал, белесые клочья тумана опустились в траву. Видаль вышел к ней.
Сел рядом, молчал долго.
– Ганна…
– Молчи, – опустила голову почти на колени. – Ты умереть готов, лишь бы на мне не жениться.
Опять молчал. Пальцем отодвинул бегущего по ступеньке паучка.
– Может быть, и так.
Ганна встала, ушла, не оглядываясь. Да он за ней и не пошел.
Сапоги тонули во мху, за шиворот капало с веток – а она даже платка не накинула, вышла сидеть на сухом крыльце. Вот так и вся жизнь – не ладится, не там она оказывается, не к тем душой тянется, не о том заботится, не того просит и клянет не то. И ничего ей уже не остается здесь, никого…
– А вот Олесь – что же? Или цыганенок твой?
Мьяфте-дева стояла, прислонившись к сырой березе, теребила черную косу.
– Я думала – ты ушла.
– Ну что ты, такое пропустить!
– А ты знала?
– А то!
– А что мне не сказала?
– А я нанималась тебе говорить? – фыркнула девица. – Так я говорю, чем тебе цыган не угодил?
– Скажешь тоже! – фыркнула в ответ Ганна. – Он юбку мою скверной назвал, не пустил на свина своего сесть – это я еще понять могу, но почему? Вот потому что скверна я ему, и подол мой грязен и его безвозвратно загадит. И свина его загадит, ты бачь!
– А, это они правильно понимают, откуда жизнь – оттуда и смерть.
Рядом с ней было безбольно, покойно так, что можно было дышать не через силу каждый вдох, а как будто оно само дышится. Ганна задышала, распрямилась.
– Как это – откуда жизнь, оттуда и смерть?
– Из тех же ворот. Что есть жизнь? Чем она от смерти отличается? В ней движение есть, рост есть, начало и конец. И как случается какое начало – так об руку с концом и является на свет.
– Так это потому я скверная, что могу живое родить? Ничего себе!
– Страшно им. Если можешь жизнь родить, то и со смертью накоротке, понимаешь? А под юбкой у тебя та самая дверь, из которой люди в мир приходят.
– Уходят-то – в могилу.
– А ты в нее заглядывала? Дыра черная, вокруг насыпано. Им, дурачкам, на одно лицо.
– Ох, что ж ты говоришь такое, мати…
– Кому, как не Матери, знать. Ну с этим ясно, он честно о своем страхе говорит, хоть и валит с больной головы на здоровую. А Олесь-то чем негоден?
– Да ну его, – отмахнулась Ганна. – Просто ну его и всё. Не до него мне теперь. Я плакать буду. Год, два. Всю жизнь. Не гожусь я больше ни на что, сама смотри.
– Смотрю, смотрю…
– Так я, мати… Я спросить хочу. Можно так сделать? Никаких мне хлопцев больше не надо, ни Петруся того, ни Олеся, ни черненьких, ни беленьких… Мати, можно я тебе буду угождать, как ты есть Дева? Буду как ты. Одна. На всю жизнь прими меня. Можно я буду – твоей?
Чорна положила руку ей на голову:
– Ну, побудь, детонька, побудь.
Фейерверк в Суматохе
Из крупной угловатой коробочки, висящей на толстом травяном стебле, выбиралось нежное существо, сложенное из светло-зеленого прозрачного шелка. Оно было мягкое и такое тонкое, что страшно смотреть. Шелк медленно расправлялся, натягивался на прозрачных жилках, темнел, приходил в движение – быстрым мерцанием и тихим рокотом наполняя воздух.
Видаль стоял над новорожденным до самого конца – пока коричнево-лиловый бархатный бражник не взлетел над ним в прозрачные сумерки Семиозёрья. И тогда – давно, нарочно и накрепко забытой тропой Видаль прошел в солоноватую сушь Десьерто.
За спиной, за кромешной Тьмой остались догуливать несостоявшиеся поминки друзья, внезапно строгая и отчужденная Ганна, полное влажной зеленой жизни Семиозёрье. Вокруг была каменистая пустыня, вдали – горы и Лос-Локос, Марка с ее рыночной площадью, которая в Суматохе сошла бы за пустырь. Но то в Суматохе – а здесь и малому были рады. Видаль не хотел тревожить спорый на сплетни приморский город и за своими покупками отправился сюда.
В Марке был неярмарочный день, и скобяная лавка была открыта, но в полсилы: перед дверью в роли прилавка стоял столик, на котором разложены были замки и дверные петли, крючки и гайки, тросы и цепи, одним словом, скромное скобяное изобилие. За столиком, погруженный в свои мысли, сидел носатый длинноногий мужчина средних лет, с завитыми локонами, свисающими из-под полей черной шляпы, и в бороде с небольшой проседью. Видаль взглянул на него – и почему-то вспомнил, что никогда не спрашивал, что делал мастер Куусела в этом отдаленном, пустынном, пыльном и скучном краю. Зачем приходил тогда, куда и к кому? Откуда возвращался через Лос-Локос? А ответ был вот он: вытянув ноги, так что они торчали далеко из-под прилавка, натянув на самый нос шляпу, чуть покачиваясь взад-вперед, перед Видалем сидел мастер, смотритель. И он, конечно, почувствовал пристальный взгляд – приподнял шляпу, быстро оглядел Видаля с ног до головы и, втянув ноги на свою сторону, поднялся.
Видаль, поскольку это он пришел сюда, немедленно представился.
– Магазинер, – ответил хозяин скобяного добра. – Мастер Йося Магазинер. А это наша лавка, моя и брата.
Птица – длинный нос, вороная масть, только что шляпы не хватает, чтобы не нарушать компанию – выскочила из-за пазухи и важно прошлась меж замков и гаек.
Мастер Йося проследил за ней озадаченным взглядом и перевел его, не меняя выражения, на Видаля.
– Вы ведь покойного мастера Кууселы ученик? По делу или просто так? Благополучны ли? Что давно не заглядывали в наши края?
Видаль растерялся от обилия вопросов, на которые, как ему показалось, и не ждали ответов. Потому решил прямо перейти к делу.
– Мастер Йося, где вы берете вещи?
