– Вы умеете бегать быстро? – спросил он, улыбаясь, но с серьезными глазами.
– Еще как! – воскликнула Матильда. Все тело ее мелко дрожало, дрожали пальцы и губы, но она сказала с лукавой улыбкой: – У сестер Лафлин нам будут рады. Вы любите шоколад?
Он не ответил, просто поднес горящий фитиль к другому – настоящему, ведущему к укутанным кашемировой шалью динамитным патронам. Нахлобучил на голову шляпу, подхватил куртку, взял Матильду за руку. Они вдвоем перешагнули кованую низенькую ограду и пустились бежать, не разнимая рук, в кондитерскую. Птица летела над ними с громким радостным граем.
На крыше ратуши не разобрались, что происходит, или просто не успели потушить запалы. Когда грохнул взрыв, выбивший стекла в окнах кондитерской и других заведений, помещавшихся вокруг площади, и обломки памятника, взлетев, покатились по ступеням, небо окрасилось разноцветными вспышками, следовавшими одна за другой. Разлетались причудливыми цветами, созвездиями и плюмажами яркие искры, сыпался с неба золотой дождь.
Видаль и Матильды вышли из-за стены и встали в пустом проеме окна, все еще держась за руки.
– А ты ведь мог просто убрать его… как волну. Да?
– Это было бы неправильно, – сказал Видаль. – Правильно – вот так.
И Матильда сильнее сжала его руку, соглашаясь.
Спаси меня
– Сколько же у тебя одежды, – сказал он утром. Матильда приподнялась на локте и окинула спальню удивленным взглядом.
– В самом деле!
Траурное платье цвета персидского индиго валялось на полу с нелепо раскинутыми рукавами. Вокруг и поверх него в самых драматических позах громоздились шесть крахмальных юбок, распахнутый корсет выставил напоказ льняное нутро, сорочка и кофточка словно бы прильнули друг к другу в смятении, чулки перевились с подвязками, панталоны распластались по ковру, как будто застыли в испуганном прыжке.
– Не представляю, как я с этим справился.
– Я тебе помогала, но это между прочим. Решительная победа осталась за тобой. Но ты представь, что я надела всё это на себя не далее как за час…
– И ты позволила мне на это покуситься?
Матильда засмеялась.
– Ты как будто в первый раз… – и прикусила губу. Видаль насупился.
– Как будто в первый раз видишь столько белья, – поправилась Матильда.
– Таких дам раздевать не приходилось… – и с вызовом добавил: – Видишь ли, я из простых.
Матильда прищурилась недоверчиво, но ничего не сказала, а он на нее не смотрел.
– Милый, я не дама. Я актриса, певичка, я всего лишь примадонна здешней оперы, но до сестер Лафлин мне как до неба. Хотя нет, значительно дальше. А это всё – просто куплено за деньги. Но я не дама, запомни и не называй меня так.
– Почему?
– Потому что тебе это не нравится, – снова засмеялась Матильда. – И потому что я не дама.
Видаль схватил в руки ее всю, прижал к себе и сам прижался к ней, втиснул лицо ей в волосы, сильно вдохнул ее запах.
– Ты странно пахнешь. Как будто издалека. Далеко-далеко. И это так хорошо, что ты не дама!
И Матильда засмеялась еще раз:
– О нет, мой прекрасный Видаль, лучше бы я была дамой, но об этом – еще не теперь.
– Не теперь, – согласился он и забыл об этом сразу.
А потом он снова спал, а Матильда смотрела на него, сначала – облокотившись на локоть, а потом села, подобрав под себя ноги и накинув на плечи одеяло, потому что ей стало очень холодно. Он дышал так ровно, а Матильда смотрела, а он и не тревожился под ее взглядом, спал себе и спал, так покойно, безмятежно, как будто не он всего лишь… День? Два? Совсем недавно встал против волны, а потом умер, а потом воскрес и пришел на свой праздник с динамитными патронами. Сколько же ему лет и кто он, спрашивала себя Матильда, потому что по человеческим меркам – никак не сходилось.
А потом он открыл глаза – внезапно, даже не дрогнули ресницы, не шевельнулись брови, как бывает у просыпающихся. Просто открыл глаза и посмотрел на нее пристально.
– Я вспомнил, где я тебя видел.
Гладкие волосы длинными прядями вдоль темного лица, красивого и пугающего: словно все люди сложились в этом лице, и оттого оно на человеческое лицо совсем не похоже. И как будто за спиной ее, в темноте, шевельнулся льдистый блеск и сверкнули длинные ледяные лезвия. И тьма там, Тьма непроходимая. И холод лютый, беспредельный, невозможный в обитаемых местах.
– Она велела забыть. Но теперь я тебя узнал.
– И кто я? – обмерев, спросила Сурья.
– Я не знаю, – ответил Видаль. – Но ты мне написана на роду. Как-то судьбы связаны у нас.
– А вот это хорошо, – мрачно откликнулась Сурья. – Это очень хорошо.
– Я не хочу рассказывать тебе это. Но я расскажу. И знаешь что? Сначала шоколад.
– Ты уверена? – спросил Видаль. – Мне кажется, ты дрожишь. Может быть, лучше расскажи сразу?
– Мне холодно, – сказала Сурья. – Так и должно быть. Но я не думала, что так скоро. Может быть, шоколад меня согреет. Может быть. Очень крепкий шоколад, с перцем и мускатным орехом. И без молока. Целебное средство, мой дорогой Видаль, и мне больше не на что надеяться.
Она резво выскочила из-под одеяла, легкая, ладная, и Видаль не захотел думать о страхе в ее глазах. Она сама – очень не хотела, чтобы он думал. Только льющиеся по спине волосы, только скользнувший по смуглому бедру солнечный блик, только белый сполох батиста, мелькнувший на свету и окутавший ее.
– Одевайся здесь, – сказала, поеживаясь. – И выходи туда, – указала на дверь справа, а сама вышла в дверь напротив.
Нет, не видел, не слышал. Еще немного не видеть и не слышать. Не замечать страха, который ветвится в ней, как первый ледяной узор по застывшей воде. Скоро всё кончится, но не теперь, не сразу вот сейчас. Видаль поднял с ковра рубашку и сунул голову в нее. Еще не теперь. Она не торопится – ей виднее. Но в рубашке запутался и долго не мог попасть в рукава.
Сама принесла шоколад.
– Я думала, мы еще… Что будет, как это в романах, прогулки… в ландо, и вокруг цветущие деревья… И музыка, знаешь, Штраус…
Чашки нервно звенели о блюдца, и она едва не опрокинула кувшинчик – и тогда вздохнула глубоко и замерла, а потом стала все делать медленно.
– Я скоро умру.
Видаль молчал, но смотрел на нее.
– Нет, давай не будем об этом.
– Хорошо.
Видаль никогда еще не пробовал такого – пряного, и обжигающего, и нежного. Она не отрывала глаз от его лица, наслаждаясь эффектом.
– Да? Да?
Но в глаза избегала смотреть.
– А бывает, что не нравится! Глупым людям, бывает, не нравится – особенно если прежде пробовали неправильно приготовленный… – снова зачастила она. – Мое предназначение – разбивать сердца. И я разобью тебе сердце. Я хочу быть с тобой. Потому что теперь я умру. Но сердца срастаются, я знаю. Я знаю теперь. Первые сто лет я захлебывалась его болью – но и это прошло. Я хочу быть с тобой. Они мне хозяева, но я защитила себя на две тысячи лет несчастья. А теперь они призовут меня – и я пойду, так устроено. Две тысячи лет они искали меня и не могли найти, но теперь мой срок вышел – и я унесу им твою боль…
