Показателен в этом отношении принцип комплектования новых гвардейских Измайловского и Конногвардейского полков (1730), созданных в качестве противовеса «старым» Семеновскому и Преображенскому, выразителям дворянских интересов
[284]. В указе об образовании Измайловского полка говорилось: «А офицеров определить из лифляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев и из русских, не определенных против гвардии рангами», то есть не входивших в гвардейские чины
[285]. В результате: «В общем составе офицеров Измайловского полка иностранцы составляли меньшинство (27 из 76, то есть 35,5 %), однако именно они занимали все ключевые позиции в полку: среди высших офицеров (включая капитанов – командиров рот) русских было только 3 из 14 чел., то есть 21,1 %, только один был майором»
[286]. Командиром полка стал обер-шталмейстер К.Г. Левенвольде, после его смерти (1735) эту должность приняла сама императрица, подполковником – шотландец Джеймс Кейт, одним из двух майоров – Густав Бирон, брат временщика. Рядовой состав набирался из украинских однодворцев. В Конногвардейском полку из 37 офицеров 15 человек (40,5 %) оказались иностранцами, причем среди обер-офицеров (включая ротмистров) – 7 из 11 (64,6 %)
[287].
Характерно, что, когда самодержавие отступало перед дворянством, шло с ним на компромисс (при Елизавете Петровне и Екатерине II) количество немцев в высших эшелонах власти заметно сокращалось, а при «антидворянских» царях (Петр III, Павел I, Александр I, Николай I) немецкое влияние, напротив, усиливалось. Характерна и разница в восприятии этих «монархинь» и монархов в сознании русских дворян: в первом случае, как правило, их правление расценивалось как золотой век, во втором – трудно найти примеры позитивных оценок.
Бироновщина надолго осталась для русского дворянства самым жутким символом самодержавного произвола
[288], даже в Николаевскую эпоху такие полярно разные люди, как Вигель и Герцен, используют этот жупел как обозначение «немецкого тиранства». Больше никогда немцы не достигали таких высот, но, с другой стороны, именно с этой поры остзейские немцы «закрепили за собою около 25 % должностей в армии»
[289]. Устойчивые позиции немцев в армии и госаппарате сохранялись и в «национальное царствование» Елизаветы (8,2 % гражданских служащих в центральных учреждениях страны, 2 из 5 полных генералов, 4 из 8 генерал-лейтенантов, 11 из 31 генерал-майоров
[290]), и позднее (в 1762 г. иностранцы составляли 41 % высшего офицерства, из них три четверти – немцы
[291]).
И. Курукин считает, что в «постбироновскую» эпоху Россия «переболела немцами» и «природные русские дворяне уже не смущались присутствием “немцев” на всех этажах служебной лестницы»
[292]. Поразительное заявление для столь компетентного историка, каковым, несомненно, является его автор! Очевидно, он никогда специально не занимался этим вопросом, хотя даже люди просто более-менее начитанные помнят ерническую просьбу А.П. Ермолова к Александру I: «Государь, произведите меня в немцы!»
На самом деле немецко-русское соперничество при дворе, в армии, администрации и т. д. – постоянный и устойчивый сюжет всей русской истории петербургского периода. Но, во-первых, никто этот сюжет толком не исследовал, а во-вторых, таких романических страниц, как дело Волынского, начиная со второй половины XVIII столетия здесь уже не наблюдается – перед нами типичный служебный конфликт, столкновение карьерных самолюбий. Но из-за этого сей конфликт не перестает быть этнически окрашенным, ибо «русские немцы» действуют как сплоченная корпорация (клан), последовательно и жестко отстаивающая свои властные и материальные интересы.
Вигель в своих мемуарах приводит эпизод, ярко раскрывающий «механику» немецкой корпоративности. Его, из-за фамилии (на самом деле он по отцу – из обрусевших финнов), принял за «своего» барон Ф.И. Брунов (Бруннов) во время их совместной службы в Бессарабии в 1820-х гг.: «Обманутый моим иностранным прозванием и зная, что Казначеев стоит передо мною препоной, предложил он мне против него оборонительный и наступательный союз. Выслушав его одобрительно, заметил я ему, что нас только двое. “Франк будет с нами, – отвечал он, – и это достаточно будет, чтобы скинуть русского дурака и овладеть местом ”. Внутренне продолжая смеяться над собой и интриганом, “нет, мало, – сказал я, кабы нам достать людей из Остзейских губерний или из самой Германии и ими наполнить места, дело пошло бы иначе”. – “Да это можно после”, – ответил он. Не служит ли это новым доказательством, как на всех пунктах немцы стремятся утвердить свое преобладание? <…> Еще прежде, чем этот барон был употреблен в Молдавии, всей Одессе известен был он как самая продажная душа; в Бухаресте же он был пойман на воровстве, в грабеже уличен, сознался и, неизвестно как, был спасен. Что же с ним после? <…> Увы, он русский посол в Лондоне!»
[293]
Да, к немецкой корпорации примыкали и другие иностранцы, и порой даже «природные русские», из-за тех или иных своих личных выгод, но ядро ее, несомненно, однородно-этническое – германское. Так же как и противостоящие немцам «природные русские» нередко имели в своих рядах этнических немцев, но только тех, которые выламывались из немецкой корпорации и пытались ассимилироваться в русских, стать членами «малой» русской нации, которой себя осознавала элита русского дворянства. Но и многие вполне обрусевшие немцы предпочитали держать сторону более влиятельной «немецкой партии». Тот же Вигель пишет о министре финансов графе Е.Ф. Канкрине (подлинная фамилия – Канкринус): «Кажется с окончательным “ин”, женившись на русской, чего бы стоило Егору Францевичу сделаться совершенно русским? Нет, звание немца льстило его самолюбию, а звание русского, в его мнении, унизило бы его»
[294]. Упоминается у Вигеля и начальник канцелярии Государственного совета Иван Андреевич Вейдемейер – «незаконнорожденный сын русских родителей, православной веры, получил он от них немецкое прозвание, как талисман; и действительно, оно одно отверзало ему путь к почестям…»
[295].
