Повторяю, история этого вполне прозаического и рутинного служебного этноконфликта еще не написана и требует огромной и кропотливой архивной работы. Но даже и по хорошо известным источникам он легко фиксируется.
Возьмем, например, армию. Во второй половине XVIII в. русские офицеры задавались вопросом: «Зачем нам нужно так много иностранных офицеров?», отмечая, что последние затрудняют продвижение наверх способным «природным русским»: «Немцы нелюбимы в нашей армии… Они интриганы, эгоисты и держатся друг за друга, как звенья одной цепи»
[296]. В 1812 г. в неудачах начала войны не только общество, но и войска – сверху донизу – винили «немца» М.Б. Барклая-де-Толли (у нас распространено представление, что он «шотландец», но шотландцем был его далекий предок, перебравшийся в Ригу и основавший вполне немецкий бюргерско-дворянский род). Н.Н. Муравьев-Карский вспоминал: «Начальник первой Западной армии, Барклай-де-Толли, без сомнения, был человек верный и храбрый, но которого по одному имени солдаты не терпели, единогласно называя его Немцем и изменником. Последнего наименования он, конечно, не заслуживал; но мысль сия неминуемо придет на ум солдату, когда его без видимой причины постоянно ведут назад форсированными маршами. <…> Что же касается до названия Немца, произносимого со злобою на Барклая, то оно более потому случилось, что он окружил себя земляками, которых поддерживал, по обыкновению своих соотечественников. Барклай-де-Толли мог быть предан лично государю за получаемые от него милости, но не мог иметь теплой привязанности к неродному для него отечеству нашему. Так разумели его тогда Русские, коих доверием он не пользовался, и он скоро получил кличку: болтай да и только»
[297]. Забавно, что великий князь Константин Павлович, сам «по крови» чуть ли не стопроцентный германец, настолько поддался всеобщему настроению, что кричал Барклаю в лицо: «Немец, шмерц, изменник, подлец; ты продаешь Россию…»
[298]
По 10–20-м гг. XIX в. мы имеем замечательный материал – переписку генералов А.А. Закревского, П.М. Волконского, А.П. Ермолова и П.Д. Киселева, членов «русской партии» в армейском руководстве (к ней были близки также Н.Н. Раевский и многие декабристы). Борьба между Волконским и бароном И.И. Дибичем за место начальника Генерального штаба (закончившаяся торжеством Дибича, поддержанного А.А. Аракчеевым
[299]) воспринималась русскими генералами именно как борьба «русских» и «немцев». «…Отказ ваш от возвращения, – писал Закревский Волконскому 4 декабря 1823 г., – истребит все доброе, вами с таким трудом заведенное, и предаст все на съедение немцам, не любящим ничего служащего к пользе нашей матушке России. Чтобы любить Россию, надобно иметь чувства настоящего русского, а для сего родиться русским. Пришлецы же сего возвышенного чувства любви к отечеству иметь не могут»
[300]. Немцы – постоянная мишень в письмах Ермолова: «Отличных людей ни в одном веке столько не бывало, а особливо немцев. По простоте нельзя не подумать, что у одного Барклая фабрика героев! Там расчислено, кажется, на сроки и каждому немцу позволено столько времени занимать место, сколько оного потребно для изыскания другого, сверх ежегодно доставляемого <…> из Лифляндии приплода. Приготавливай, любезный Арсений, немецкую типографию, не одни военные узаконения, но и самые приказы скоро не будет армия понимать на русском языке» (Закревскому от 10 марта 1818 г.)
[301]. Киселев: «…остается мне ожидать с терпением козни немецкие и последствия оных» (Закревскому от 14 июня 1826 г.)
[302]. Не сомневаюсь, что кропотливый историк русской армии может найти еще немало подобных свидетельств.
Если армия была местом более-менее равноправного русско-немецкого соперничества
[303], то МИД со времен Анны Иоанновны
[304] являлся, по сути, немецкой вотчиной, где русские играли вторые-третьи роли. «Мы как сироты в Европе, – жаловался в 1818 г. Ф.В. Ростопчин. – Министры наши у чужих дворов быв не русскими совсем для нас чужие»
[305]. Пика эта ситуация достигла в долгое министерство графа К.В. Нессельроде (1828–1856), когда 9 из 19 российских посланников исповедовали лютеранство
[306]. По свидетельству дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны: «При Нессельроде было много блестящих дипломатов, почти все немецкого происхождения, как, например, Мейендорф, Пален, Матусевич, Будберг, Бруннов. Единственных русских среди них, Татищева и Северина, министр недолюбливал, как и Горчакова»
[307]. О том, как относились к своим немецким коллегам «природные русские» дипломаты, можно судить по письмам Ф. Тютчева (долгое время служившего в МИД) А.М. Горчакову. В одном из них (1859) поэт приписывает внешнеполитический курс России на союз с Австрией этническому происхождению верхушки дипломатического ведомства: «Это эмигранты, которые хотели бы вернуться к себе на родину»
[308]. В другом (1865) сравнивает положение Горчакова с положением Ломоносова в Академии наук: «Сам Ломоносов имел своих Нессельроде, своих Будбергов, и все русские гении во все времена имели своих <…> соперников более заурядных, старавшихся и нередко умудрявшихся их оттеснять и притеснять…»
[309] Отставка Нессельроде и замена его на Горчакова была воспринята в обществе как победа «русской партии» над «немецкой». О. Бодянский в дневнике 1856 г. передает следующий слух: «Рассказывают, будто на вопрос государя [Александра II], отчего новый министр иностранных] дел (кн[язь] Горчаков) представляет в посланники к лондонскому двору Хрептовича, а не Брунова, который там был так долго, Горчаков отвечал: “Он служил всегда Государю, а не государству”»
[310].
