Немцы в изображении Вигеля – преимущественно серые посредственности, добивающиеся чинов исключительно с помощью этнической солидарности и пристрастного покровительства верховной власти. Скажем, именно так он характеризует министра иностранных дел в 1806–1807 гг. барона А.Я. Будберга: «…судя по догадкам, можно себе вообразить его немцем, довольно образованным для того времени, где нужно искательным, терпеливым и молчаливым, и следственно, по наружности глубокомысленным. <…> Попробовал бы русский быть столь ничтожным, как Андрей Яковлевич Будберг; ему много бы удалось быть членом Московского Английского клуба»
[324]. Немцы ненавидят русских «как возмужалых и непокорных учеников, которых надеялись они вечно держать в опеке»
[325]. Вигель пугает переходом «холодной» русско-немецкой войны в «горячую»: «Веселая беспечность русская мстит покамест немцам одними эпиграммами, точно так, как праотцы наши злились тайком и подтрунивали над татарами. Если ничто не переменится, то рано или поздно должно ожидать ужасных последствий для них или для нас…»
[326]
Для Ю. Самарина отличительные черты остзейских немцев – «чувство племенной спеси, ничем не оправданная хвастливость и смешное презрение к России и ко всему русскому»
[327]. Причем, бьет тревогу славянофил, «в этих понятиях воспитываются те, которые занимают в наших имениях должности управляющих, а в наших домах – наставников, что тот господин, который пачкал свою книгу остроумными афоризмами о характере русских, завтра, может быть, купит имение в одной из наших губерний и будет иметь крепостных людей; что он уже теперь занимает по службе важное место и сделается когда-нибудь губернатором; что за ним потянется целый рой мелких чиновников, его приятелей и клиентов, одного с ним образа мыслей; наконец, что в зависимости от этих людей живут наши соотечественники, поселившиеся в остзейских городах»
[328]. Он, как и Вигель, сравнивает русско-немецкий конфликт с коллизией «учитель ненавидит превзошедшего его ученика»: «Ученик <…> превзошел своего учителя в том, чему мог от него научиться. Стыдно учителю, который не умел понять и оценить ученика и вышел из дома, в котором он был принят как родной, с чувствами неблагодарного наемника»
[329].
Тютчев считал, что «достаточно взглянуть на первого попавшегося немца, приехавшего в Россию, – будь он самый умный или самый заурядный – взглянуть на его повседневные отношения со всем, что не относится к его расе, чтобы понять, до какой степени глубокое, фанатически нетерпимое и непримиримое убеждение в своем расовом превосходстве является основой его природы, первым условием его нравственного существования и какую ненависть и ярость у него вызовет все, что захочет подвергнуть сомнению законность этого убеждения…»
[330]. В другом месте он утверждает, что «немцы, от мала до велика, наши и не наши, у которых нет, собственно, никакой причины не любить Россию, питают к нам исключительно физиологическую и потому именно неискоренимую и непреодолимую антипатию, расовую антипатию. И это наиболее яркая черта их национальности»
[331].
Для А. Ермолова немцы – беспринципные карьеристы-себялюбцы: «Разными средствами выживаю я отсюда [с Кавказа] людей бесполезных и между таковыми барона Вреде. Он по немецкой своей сущности слишком любит выгоды и празден до такой степени, что кроме собственных дел ничем не занимается»
[332].
И. Аксаков в одной из своих статей 1860-х гг. сравнивает немцев с евреями: «Евреи, так же как и немцы, не признают в России русской народности и подвергают еще сомнению вопрос (для немцев уже давно решенный отрицательно!) о том: действительно ли русские – хозяева в русской земле? По их мнению, евреи в русской земле такие же хозяева, как и русские. Такое требование евреев… вполне совпадает с немецким идеалом отвлеченного государства»
[333].
М.П. Погодин (1869) иронически приветствует нежелание немцев учить русский язык: «…Немцы перебивают теперь дорогу русским по всем отраслям службы: военной, гражданской и ученой; выучите их всех русскому языку, да от них отбоя не будет, и бедные русские должны будут только ходить за сохою и бороною и довольствоваться только черными работами»
[334].
Недобрые чувства к «русским немцам» легко найти и у людей, не замеченных в германофобии, в отличие от авторов, процитированных выше. Скажем, А.С. Пушкин раздраженно отреагировал в дневнике (1833) на дело некоего фон Бринкена, пожелавшего, чтобы его судило остзейское дворянство: «Конечно, со стороны государя есть что-то рыцарское, но государь не рыцарь». Когда же лифляндское дворянство отказалось его судить, под предлогом, что он воспитывался в корпусе в Петербурге, поэт с явным злорадством записал: «Вот тебе шиш и – поделом»
[335]. П.А. Вяземский, отказавшийся вступить в Северное общество, среди прочего из-за антинемецких настроений, там царивших, в письме А.И. Тургеневу (апрель 1828 г.), жалуясь на то, что ему отказали в просьбе служить в армии во время войны с турками (отказ подписал А.Х. Бенкендорф), восклицает: «Когда с меня <…> хотят сдирать кожу <…> тогда я русский; а когда блеснет минута, в которую весело быть русским, тогда во мне не признают коренных свойств и говорят: сиди себе с Богом, да перекрестись, какой ты русский! у нас русские – Александр Христофорович Бенкендорф, Иван Иванович Дибич, Черт Иванович Нессельроде и проч. и проч.»
[336]. Будущий московский почт-директор А.Я. Булгаков (находившийся, кстати, в прекраснейших отношениях с тем же Нессельроде) написал в письме к брату (октябрь 1820 г.) по поводу «Семеновской истории» – бунта солдат, вызванного жестокостью полковника Шварца: «Все пакости делаются у нас иностранцами. Свой своему поневоле брат»
[337]. (Следует, между прочим, отметить, что Шварц, строго говоря, иностранцем не был, он родился в России и являлся русским подданным, получается, что немецкая этничность, сама по себе, в глазах Булгакова – признак иностранца.) В другом письме (февраль 1831 г.) Булгаков ревниво подсчитывает процент немцев, награжденных за «турецкую войну»: «По странному стечению обстоятельств и случаю, кроме Горчакова, все только одни встречаются немецкие имена. Но говори что хочешь, солдатушки-то русские…»
[338]
