Здесь не место для рассказа о том, как территории Речи Посполитой становились частями Российской империи – в конце XVIII в., в результате ее разделов, и в начале XIX в., по условиям Венского трактата. Важно то, что к 1815 г. под скипетром Романовых оказались как принадлежавшие Польше в течение нескольких веков бывшие земли Киевской Руси (Правобережная Украина, Белоруссия), так и Литва и значительная часть собственно «этнографической Польши». Если последняя, «по манию руки» Александра I, образовала автономное царство Польское, то первые сделались губерниями империи, составившими ее Западный край.
Еще более важно то, что империя, проглотив столь аппетитный кусок, никак не могла его переварить, ибо в этом случае имела дело с осколками пусть деградировавшего и расчлененного, но все же великого государства, обладавшего многовековыми имперскими же традициями, развитой исторической памятью и национальной культурой. Дело не столько в том, что поляки не хотели становиться русскими (от них, в общем, этого и не требовали), а в том, что они не могли даже и мысли допустить, чтобы русскими сделались их бывшие украинские и белорусские «хлопы». То, что русскими воспринималось как колыбель их государственности и культуры, было для поляков важнейшим геополитическим трофеем, обеспечившим золотой век Речи Посполитой: «…вся Западная Русь (состоящая ныне из Украины и Белоруссии) – это пространство, которое привыкли считать своей национальной территорией и русские, и поляки»
[444].
Идея восстановления Польши «в границах 1772 года» (то есть до ее разделов) властно владела умами практически всей польской социальной и интеллектуальной элиты: «…границы 1772 года – это есть пункт помешательства у поляков! Самые лучшие, самые расположенные к России, самые умеренные, живущие, служащие в России в продолжение всей своей жизни не могут согласиться, чтобы это не была (курсив автора. – С. С.) Польша, а Россия. Недавно случилось мне встретиться с одним старым знакомым [поляком] <…> Мы обнялись как братья. Но лишь коснулся разговор до западных губерний, он никак не хотел назвать их возвращенным краем, а все называл забранным (курсив мой. – С. С.)»
[445]. Правда это или хорошо придуманная байка, но якобы комендант Варшавы генерал Круковецкий в 1831 г. на переговорах об условиях капитуляции выставил в качестве sine qua non… все те же «границы 1772 года»!
[446]
При всем внешнем безумии этой архетипической польской мечты, нельзя сказать, чтобы под ней не было никакой реальной почвы. Поляки в Российской империи – не только жертва русского национального проекта, «русификации», но и проводник собственного национального проекта, «полонизации», нацеленной на ассимиляцию славянского и балтского населения Западного края. И далеко не всегда второй проект находился в состоянии обороны, до 1831 г. он точно наступал и лидировал, опираясь на весьма серьезные социальные, культурные и даже политические ресурсы.
Во-первых, существовал некий прообраз польской государственности в виде автономного царства Польского с собственной армией, сеймом и практически стопроцентной польской администрацией: «До штурма Варшавы в 1831 г. русские, в особенности гражданские служащие, считались в ЦП на единицы. <…> Даже в столь скромном масштабе русское присутствие вызвало недовольство влиятельного А. Чарторыйского, и как таковая проблема русского чиновника на западной окраине правительством еще не ставилась. <…> ни в 30-е гг., ни в последующие два десятилетия сколь-нибудь значительных изменений в национальном составе чиновничества ЦП не произошло»
[447]. Но и после мятежа 1863 г. и последовавшего за ним упразднения ЦП и переименования его в Привислинский край поляки сохранили очень весомые позиции в местной администрации: 80 % – в конце 60-х гг., 50 % – в конце 90-х. «Тотальная деполонизация управления не была исполнимой задачей: в конечном счете Привислинский край оставался польским культурным миром, польскоязычной в большинстве своем средой, а знавших польский язык русских чиновников было слишком мало»
[448].
Если не удалось «обрусить» даже чиновничество «этнографической Польши», что уж говорить о ее населении в целом. Генерал Р.А. Фадеев полагал в 1869 г., что «на обрусение царства Польского, при нынешнем состоянии России, едва ли есть надежда; над ним можно только поставить русскую вывеску»
[449]. «…Наши обрусители не успели даже добиться достаточного распространения русского языка в Польском крае, – сокрушался в 1910 г. (!) русский публицист-панславист, – и до сих пор, к стыду нашему, количество поляков, совершенно не знающих по-русски, исчисляется миллионами»
[450]. Доля русских в населении Польши составляла менее 3 %
[451]. «Денационализация русской Польши не доступна ни русскому народу, ни русскому государству, – констатировал в 1908 г. П.Б. Струве. – Между русскими и поляками на территории царства Польского никакой культурной или политической борьбы быть не может: русский элемент в царстве Польском представлен только чиновничеством и войсками»
[452]. Не снималась проблема интеграции польских земель в империю и хозяйственными (не слишком сильными) связями: Польша «стояла в ряду окраин, которые были лишь внешне и частично инкорпорированы в имперский финансово-экономический строй»
[453].
Во-вторых, в Западном крае польское присутствие было тоже весьма внушительным. Накануне мятежа 1863 г. только в Юго-Западном крае (то есть на Правобережной Украине) число чиновников-поляков превышало полторы тысячи человек: «Даже начальниками канцелярий губернаторов, в том числе и после 1863 г., часто служили поляки, порой делавшие своим подчиненным выговоры за незнание польского языка, на котором большинство чиновников и общалось между собой»
[454]. В Виленской и Гродненской губерниях среди старших чиновников православные (в том числе бывшие униаты) составляли менее шестой части, а в «низшем слое» и того меньше
[455]. После масштабной деполонизации управленческого аппарата ЗК в 1860-х гг. к началу 1880-х в большинстве присутственных мест той же Виленской губернии поляки тем не менее составляли около трети чиновников
[456].
