Русско-польское соперничество осложнялось совершенно очевидной неуверенностью русской стороны в своем превосходстве, которой она не испытывала, скажем, в отношении народов Сибири, Кавказа или Средней Азии. В отношении последних русские выступали как европейцы-цивилизаторы, а в лице поляков сталкивались также с европейцами, причем такими, каких Европа в гораздо большей степени считает своими, чем русских, с развитой национальной культурой, в основе своей сложившейся еще в XVI в., которой русским еще трудно противопоставить нечто безусловно бесспорное, ибо их национальная культура находилась (до 1880-х гг.) в процессе становления. Польская позиция выглядела выигрышнее и в сфере образования. По учебному уставу 1862 г. средних учебных заведений по всей империи (не считая Финляндии и Прибалтики) приходилось одно на 715 000 человек, а в ЦП – одно на 132 000 человек
[486]. Даже к концу XIX в. русских, умеющих читать, было 29,3 %, а поляков – 41,8 %
[487].
Эта неуверенность неоднократно проговаривалась русскими националистами, в том числе и печатно. Скажем, декабрист Д.И. Завалишин в своих «Записках» активно возражал тем, кто «хотел сделать поляков русскими посредством насилия или каких-нибудь уловок»: «…внутренняя сила русского народа так еще слаба, так мало еще развита, что не может даже заставить собственное правительство действовать в национальном духе <…> Сделаемся сами тем, чем хотим сделать других, и только тогда, когда в состоянии будем предлагать большее и лучшее, можем надеяться на успех, всегда несомненный там только, где действует нравственная сила, а не внешнее насилие <…>. Россия <…> усвоила себе племена финские и татарские, единственно влиянием превосходства над ними своей внутренней силы <…>. Но относительно европейцев, что могли бы мы предложить им? Одно только подражание их же внешности, но без сущности, составляющей главное, без которых все внешнее бывает смешно или бессильно. Поэтому-то поляку, который будет прикидываться русским, я никогда не поверю, пока Россия не представит сама такого устройства и обеспечения, которые могут для всякого сделать желательным быть русским»
[488]. «Чтобы обрусить – надо быть русским, а русских-то между нами и нет. Поляки более поляки, чем мы русские», – с горечью констатировал И.С. Аксаков
[489].
Показателен скандал из-за статьи Н.Н. Страхова «Роковой вопрос», в результате которого в 1863 г. был закрыт вполне националистический журнал братьев М.М. и Ф.М. Достоевских «Время». Страхов, в частности, написал: «Очевидно, наше дело было бы вполне оправдано, если бы мы могли отвечать полякам так: “Вы ошибаетесь в своем высоком значении; вы ослеплены своею польскою цивилизациею, и в этом ослеплении не хотите или не умеете видеть, что с вами борется и соперничает не азиатское варварство, а другая цивилизация, более крепкая и твердая, наша русская цивилизация” (здесь и во всех последующих цитатах курсив авторов. – С. С.). Сказать это легко; но спрашивается, чем мы можем доказать это? Кроме нас, русских, никто не поверит нашим притязаниям, потому что мы не можем их ясно оправдать, не можем выставить никаких очевидных и для всех убедительных признаков, проявлений, результатов, которые заставили бы признать действительность нашей русской цивилизации. Все у нас только в зародыше, в зачатке; все в первичных, неясных формах; все чревато будущим, но неопределенно и хаотично в настоящем. Вместо фактов мы должны оправдываться предположениями, вместо результатов надеждами, вместо того, что есть, тем, что будет или может быть»
[490]. Эти слова были встречены бурей возмущения (даже со стороны людей, которых нельзя заподозрить в квасном патриотизме
[491]), восприняты как пощечина русскому общественному мнению, несмотря на то что исходили из уст правоверного националиста: Страхов задел больное место.
Стереотипный образ поляков как народа, «стоящего на высшей степени цивилизации сравнительно с Россией», был, по свидетельству Д.А. Милютина, весьма распространен в русском обществе
[492]. Современники неоднократно фиксировали проявления русского комплекса неполноценности по отношению к полякам в быту, во всяком случае в ЗК. Даже такой классический ксенофоб, как Ф.Ф. Вигель, в детстве воспринимал поляков в качестве людей «более образованных», чем русские, и потому в русско-польских ссорах, возникавших на дворянских балах в Киеве, «внутренне был <…> за поляков»
[493]. Генерал М.А. Домонтович писал о ситуации в Киеве в начале 1860-х гг.: «Совершенно особняком держалось польское общество, намеренно избегая бывать в русских домах, которые, кстати заметить, чисто русской окраски тогда не имели и как бы заискивали тогда перед поляками…» В местном кадетском корпусе «кадеты даже с чисто русскими фамилиями, как, например, Нечаев, Богданов, Смородинов и др., говорили с явным польским акцентом и не прочь были вести речь по-польски, с своим же русским товарищем»
[494].
Существовал и еще один русский комплекс по отношению к полякам, который также ослаблял необходимую в борьбе уверенность в себе: ощущение неправоты России, лишившей поляков государственности и насильно удерживавшей их в своем составе. «Мы не можем допустить отторжения русского края, случайно присоединенного к Польше и впоследствии возвращенного России, каким бы путем ни совершилось это возвращение. Но столь же мало имеем мы право держать под своим гнетом чисто польский край и лишать отечества братское нам население. <…> Отнять у людей самое дорогое, что есть на свете, – отечество всегда составляет преступление против высших нравственных требований…» (Б.Н. Чичерин)
[495]. Это противоречило исповедуемому русскими националистами «принципу народности», согласно которому всякий народ, достигший известной степени цивилизованности, имеет право на политическую независимость. Такая позиция роняла престиж России в «славянском деле», компрометируя ее образ бескорыстного радетеля за судьбы угнетенных славянских народов. «…Польша ставит Россию в постоянное внутреннее противоречие с самой собой и тем отнимает у нее свободу действия, – сокрушался А.Ф. Гильфердинг. – <…> русский народ, по своему характеру, не есть народ, склонный к угнетению чужих племен, и в славянской России другие, неславянские народности, вошедшие в состав нашего государства, не поставлены в худшее положение, нежели русские, а иногда пользуются лучшим положением. <…> а между тем единственная славянская народность, которую славянская Россия присоединила к своему государству, играет в нем роль жертвы, взывает на всю Европу о своем угнетении, приглашает все неславянские народы освободить ее от русской власти! <…> вместо того, чтобы быть “носителями правды и бескровного суда”, мы видим, что нас считают палачами <…>. Мы порываемся верить, что прямое, священное призвание России есть покровительство славянским народам, заступничество за них перед Европой, содействие их освобождению. И опять мы должны оглянуться на Польшу, или если бы мы хотели забыть про нее, нам укажут на нее наши недруги и напомнят с укоризною: “врачу, исцелися сам”. Мы тяготимся преданиями “священного союза”, мы рвемся на простор иной политической системы, мы видим себе природную точку опоры и надежных союзников в живых силах воскресающих или развивающихся народностей. И опять-таки мы спотыкаемся о Польшу; опять-таки должны сворачивать к старым преданиям “священного союза”, отступаемся от принципа народностей, опасаясь его применения к Польше. Везде, на всех путях, Польша заставляет Россию противоречить самой себе, своему призванию, своим политическим преданиям и надеждам»
[496].
