Ну и, наконец, поляки – славяне, какие-никакие, а братья. Поэтому даже праведная ненависть к ним не могла не иметь неких благопристойных пределов. Ф.И. Тютчев заканчивает стихотворение, посвященное подавлению мятежа 1830–1831 гг., призывом к русско-польскому братству:
Ты ж, братскою стрелой пронзенный,
Судеб свершая приговор,
Ты пал, орел одноплеменный,
На очистительный костер!
Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережем,
И наша общая свобода,
Как феникс, зародится в нем.
Схожий настрой и в написанном по аналогичному поводу стихотворении А.С. Хомякова «Ода»:
Да будут прокляты сраженья,
Одноплеменников раздор
И перешедший в поколенья
Вражды бессмысленный позор…
Очень характерны постоянные оговорки ведущих русских националистических публицистов: «мы не питаем ни малейшей ненависти к полякам»
[497]; «мы совершенно свободны от чувства ненависти к полякам»
[498], «прошу прощения у поляков, которых все-таки люблю от души»
[499], «к полякам у меня никогда не было ни малейшей ненависти»
[500] и т. д. Даже в разгар мятежа 1863 г. тональность их печатных выступлений удивляет относительной сдержанностью, отсутствием антипольской истерии. Последнюю, правда, в избытке извергали печатные издания ЗК (в особенности «Вестник Западной России»), но это естественно, они находились, что называется, «на линии огня». Яростная полонофобия была присуща публицистике ведущего автора суворинского «Нового времени» в начале XX в. М.О. Меньшикова
[501], но любопытно, что хозяин газеты этого настроения не разделял: с его одобрения в 1896 г. в ней печатались «примирительные» корреспонденции из Польши А.В. Амфитеатрова
[502], да и сам А.С. Суворин в своих «Маленьких письмах» нередко допускал «примирительные» интонации
[503]. Либеральному национализму П.Б. Струве полонофобия и вовсе была чужда.
Главная претензия русских националистов к полякам – обвинение последних в предательстве «славянского дела» (Польша – «главная препона панславизма» (А.А. Киреев)
[504], «Иуда» славянства (Ф.И. Тютчев)
[505], предательстве не только политическом, но и религиозно-культурно-историческом, историософском. Поляки продали свое славянское первородство, став частью западной цивилизации, более того, передовым отрядом католицизма в борьбе против центра славянской цивилизации – православной России. «Польша, оставаясь славянскою, сделалась вполне членом латиногерманской семьи народов, единственной славянскою страною, вступившею в эту семью всецело и свободно, не в силу материального завоевания, а добровольным принятием западноевропейских стихий в основу своей собственной, славянской жизни»
[506]. «Ни одно из племен славянских не отдавало себя на службу латинству так беззаветно, как польское»
[507]. Тем не менее националисты-славянофилы выражали надежду, что Польша еще способна переродиться и вернуться к своему славянскому естеству: «Далее самоубийства ни отдельное лицо, ни народ идти не может. Польша дошла до этого предела, но переродиться в племя неславянское, изменить свою природу или променять ее на другую она все-таки не смогла. <…> Как две души, заключенные в одном теле, славянство и латинство вели и доселе ведут внутри самой Польши борьбу непримиримую, на жизнь и смерть. <…> Окончательное разрешение польского вопроса <…> немыслимо без коренного, духовного их возрождения. Нужно, чтобы Польша отреклась от своего союза с латинством и, наконец, помирилась бы с мыслью быть только собою, то есть одним из племен славянских, служащим одному с ними историческому призванию; нужно, с другой стороны, чтобы Россия решилась и сумела сделаться вполне сама собою, то есть историческим представительством православно-славянской стихии. Иными словами: нужно торжество не военное и не дипломатическое, а торжество, свободно признанное, одного просветительного начала над другим»
[508].
Освободительная борьба поляков, с точки зрения русских националистов, дело заведомо проигрышное, ведь Польша, как национально-государственное целое, давно мертва и не может воскреснуть. Катков настаивал на том, что «польские притязания клонятся к невозможному <…> умершие организмы не воскресают, особенно если они и при жизни своей походили на живых мертвецов»
[509]. Тютчев в стихотворении «Ужасный сон отяготел над нами…» (1863) именовал польских мятежников «мертвецами, воскресшими для новых похорон». Даже сдержанный А.В. Никитенко записал в дневнике в то же время: «Одни те народы могут служить человечеству, которые не прожили всего капитала своих нравственных сил, а Польша, кажется, уже это сделала. У России же есть будущее»
[510]. Поляки – олицетворение реакции, Россия – представитель прогресса. Гильфердинг остроумно сравнивал Январское восстание с практически одновременным мятежом американского рабовладельческого юга
[511]. В дискурсе русского национализма Польша превращалась в «хронотоп дремучего средневековья»
[512]. Пожалуй, стихотворец-графоман отставной подпоручик А. Квашнин-Самарин выразил это видение наиболее исчерпывающе:
