Как уже говорилось выше, бурной реакции на леонтьевские работы 1888–1889 гг. о национальном вопросе не последовало, что объяснялось маргинальностью статуса их автора в тогдашнем литературном мире. Наиболее развернуто ответил на них А.А. Киреев в статье с говорящим названием «Народная политика как основа порядка» (1889), не блистающей особым глубокомыслием, но, порой на уровне здравого смысла, очень дельно дезавуирующей поверхностно-эстетский, «туристский» подход Константина Николаевича к проблеме соотношения национального своеобразия и национальной независимости/единства: «<…> недостаточно справляться с своим собственным мнением, не худо справиться и с мнением тех, которым хочешь благодетельствовать; а в этом отношении мнения заинтересованных лиц будут очень несходны с мнением г-на Леонтьева. Положим, они во многом ошибаются, но во многом они и правы, хотя бы, напр., итальянцы, избавленные от австрийского подданства. Помню характеристический ответ одного образованного и богатого ломбардского фермера, с которым я говорил о положении дел в 1879 году; я спрашивал его, как ему и его соотечественникам живется при новых условиях? Eh, саго Lei, ответил он весело: Si mangia margo – та siamo liberi! [Постничаем – но свободны!] Это освобождение от чужестранного ига – такое великое благо, за которое можно заплатить дорогую цену, несравненно более дорогую, нежели поэтичность, своеобразность, картинность; а ведь национальная идея, на которую нападает г. Леонтьев, и имеет преимущественно в виду, кроме группировки государств по племенам, еще и освобождение земли от ига иноземца там, где оно еще существует»
[655].
(Следует, кстати, добавить, что Леонтьев странным образом не распространил свою манию своеобразия на русскую историю – следуя его логике, можно сказать, что лучше бы Россия сохранилась в формате удельной системы, а то и под монгольским игом – ведь это было бы гораздо своеобразней, чем единая, централистская Российская империя.)
Консервативный философ П.Е. Астафьев мимоходом упомянул «Национальную политику…» в своей статье «Национальное самосознание и общечеловеческие задачи» (1890), заметив, что леонтьевские «нападения» «не страшны для национального идеала», ибо одновременность побед либеральной демократии и национальных движений «ничего сама по себе не доказывает», а то «обстоятельство, что национальным началом было возможно воспользоваться как орудием революции, ничего не говорит или же говорит против всех начал и сил жизни вообще, ибо все они могут быть и бывали орудиями и революции, и эволюции»
[656].
Леонтьев отреагировал на это упоминание заметкой в «Гражданине» – «Ошибка г. Астафьева», на которую последний ответил довольно грубой и невнятной статьей в «Московских ведомостях» «Объяснение с г. Леонтьевым», что послужило причиной для фактического разрыва отношений между обоими интеллектуалами. Подробному разъяснению свой позиции в контексте полемики с Астафьевым Леонтьев посвятил не опубликованные при его жизни работы «Культурный идеал и племенная политика…» и «Кто правее?..».
Среди прочих отзывов на «Национальную политику…» в качестве курьеза можно привести пассаж из передовицы славянофильской газеты «Свет» (14 апреля 1889 г.): леонтьевская статья именовалась «дикой по своей бестолковости», а в личности самого ее автора подчеркивалось «болезненно настроенное воображение, объясняющее его психопатические парадоксы»
[657].
Леонтьев честно признавался, что не в силах объяснить внутренних пружин того феномена, который он описал: «Для меня самого это остается самой таинственной психологической загадкой <…> Политические результаты видны; течение событий – ясно, хотя и весьма извилисто. Причины загадочны…»
[658] Но следует признать, что, при всей сомнительности леонтьевских методологии и общественного идеала, факт взаимосвязи национальных движений и распространения либеральной демократии зафиксирован мыслителем абсолютно верно, ныне – это общее место, а тезис его оппонентов насчет простой одновременности данных явлений выглядит неубедительно.
Говоривший, в отличие от Соловьева, не от имени Бога, а только от себя
[659], основывавший свои выводы не на историософских фантазиях, а на анализе политической эмпирики, Константин Николаевич несравнимо больше Владимира Сергеевича сказал внятного и верного о современности. Но совсем другое дело – его тотально негативная оценка последней, ее полное отрицание, ради сохранения основ традиционного общества. В этом смысле Леонтьев – утопист, не меньший, чем Соловьев.
«Странное сближенье»
Утопия Леонтьева, кстати, тоже имеет религиозно-теократический оттенок, только вместо соединения церквей под властью папы он чаял сосредоточения независимого от государственной власти православного церковного управления в Константинополе после его взятия русскими войсками – своего рода православный «папизм». Однако интересно, что «пророк византизма» не отрицал вовсе и соловьевский вариант теократии.
В письме Фуделю от 6–23 июля 1889 г. он писал: «<…> что же касается до <…> призвания России <…> исключительно религиозного – стать и орудием и почвой примирения Церквей – как желает и надеется Влад[имир] Соловьев, – то над этим нельзя не задуматься —! Это исключительное и одностороннее призвание (в глазах именно верующего человека) до того должно быть высоко, – что приходит естественное сомнение, не личный грех ли даже будет препятствовать этому, если бы в русском обществе оказалась бы когда-нибудь к соединению с Римом действительная наклонность. – Сказать, что это решительно и никогда невозможно, – было бы большой ошибкой. Так, я полагаю, должен даже думать всякий истинно-верующий Православный человек»
[660]. Духовное чадо оптинских старцев явно испытывало идеологические и эстетические симпатии к «латинству»: «<…> мне лично Папская непогрешимость ужасно нравится! <…> Я, будучи в Риме, не задумался бы у Льва ХШ-го туфлю поцеловать, не только что руку <…> Римский Катол[ицизм] нравится <…> моим искренно-деспотическим вкусам, и моим наклонностям к духовному послушанию <…>»
[661].
При этом Леонтьев не одобрял соловьевских нападок на русский национализм, понимаемый им как стремление к национальному своеобразию. Зная, что Владимиру Сергеевичу «культурное обособление России – ненавистно, как помеха слиянию с католиками»
[662], Константин Николаевич полагал, однако, что это помеха мнимая, ибо «Россия, проживши век или века (а может быть, и меньше) – в некотором насыщении – своим национализмом и чувствуя все-таки, что и этого как-то недостаточно — для достижения исторической апогеи ее, – легче после этого, чем до этого — может пожелать главенства Папы. <…> На что и самому Папству – Россия как две капли воды похожая на ту самую либеральную Европу, которая вот уже 100 лет, как гонит Папство!»
[663]
