Леонтьев защищал от Соловьева теорию культурно-исторических типов Данилевского, считая, что «культурные типы были и есть» (хотя «из этого еще не следует, что они всегда будут»)
[664]; признавал «недобросовестной» его полемику против славянофильства, особенно отмечая ее «злорадный и ядовитый тон» и «несомненную наглость подтасовок»
[665]; взгляды автора «Национального вопроса…» на политику поражали отставного дипломата «ребячеством своим или наглым притворством»
[666]… Но в конечном счете все это он ему прощал, о чем очень точно написал позднее постоянный адресат наиболее откровенных леонтьевских писем 1888–1891 гг. И.И. Фудель: «К. Леонтьев находился все время под обаянием личности Вл. Соловьева. Этого он нисколько не скрывал, а по свойственной ему прямоте публично высказывал и, как влюбленный, смотрел на предмет своей страсти слишком большими глазами, преувеличивая его достоинства и стараясь найти оправдание его недостаткам. Под личностью я разумею, конечно, не только душевный склад лица, но и его умственное своеобразие. <…> он прощал Соловьеву все его беспощадные нападки на славянофильство и на Данилевского с его теорией культурных типов, прощал ему союз с либералами и его борьбу с национализмом, прощал все ради той мечты о призвании России через соединение Церквей, которую Соловьев с таким искусством и силою облекал в плоть и кровь в своих вдохновенных “творениях”, как выражался Леонтьев, о теократии»
[667].
Характерно, что именно Соловьева, как высшего арбитра, Леонтьев просил печатно «рассудить» его в споре с Астафьевым, и работа «Кто правее?..» была специально написана в форме писем к нему (сначала пообещавшему выступить в этой роли, а потом не слишком-то красиво от нее отказавшемуся). Лишь только после появления соловьевского реферата «О причинах упадка средневекового миросозерцания» (1891), в котором доказывалось, что неверующие либералы-прогрессисты сделали для распространения христианства больше, чем номинальные христиане, чаша терпения «русского де Местра» переполнилась, и он решился на разрыв со своим кумиром.
Все это тем более поразительно, что сегодня кажется очевидным безусловное интеллектуальное превосходство Леонтьева над Соловьевым. Думаю, что причина самоуничижения Константина Николаевича в том, что для его религиозной оптики богословская рефлексия была явлением более высокого порядка, чем политическая, а в области первой Владимир Сергеевич представлялся настоящим виртуозом.
Тем более в частных беседах Соловьев говорил своему поклоннику-оппоненту не совсем то, что излагал на страницах «Вестника Европы». Во время их встречи в октябре 1890 г. автор «Национального вопроса…» заявил автору «Национальной политики…»: «Если для соединения Церквей необходимо, чтобы Россия завоевала постепенно всю Европу и Азию – я ничего против этого не имею»
[668]. В достоверности этих слов, зная леонтьевскую честность, не приходится сомневаться. Тем более что шесть лет спустя Владимир Сергеевич в статье «Мир Востока и Запада» в гораздо более обтекаемой форме сформулирует то же самое понимание «христианской политики»: «Мир, завещанный Христом в области духа, должен быть проведен и в политическую жизнь народов посредством христианской империи. И как для духовного примирения людей с Богом и между собой принесен Христом на землю меч и огонь нравственной борьбы, так не без борьбы политической достигается мир империи, – лишь бы только в этой борьбе не забывалось никогда, для чего она ведется, лишь бы эта борьба при громких словах не переходила на деле в тяжбу злых страстей и низменных интересов»
[669]. То есть христианской является не та политика, которая буквально соответствует евангельским заповедям (на чем Соловьев настаивал ранее, полемизируя с националистами), а та, которая способствует распространению христианства (именно так считал и Леонтьев).
Вообще, при ближайшем рассмотрении, в соловьевских текстах второй половины 1890-х можно найти немало точек соприкосновения с Леонтьевым. Выше цитировались дифирамбы последнего по адресу Николая I за его репрессии против славянофилов, а в 1895 г. Соловьев пишет панегирическую заметку «Памяти императора Николая I» (1895), в которой этот император, среди прочего, восхваляется за посадку в Петропавловку Ю.Ф. Самарина, якобы выступавшего «с проповедью насильственного введения православия и русской народности в Прибалтийских губерниях»
[670] (те, кто читал самаринские «Письма из Риги», ставшие причиной самаринского ареста, знают, насколько мало соответствует данная формулировка их действительному содержанию).
Одной из важнейших тем соловьевской публицистики этого периода (впрочем, поднятой еще в «Национальном вопросе…») была борьба против русификации окраин Российской империи, против «умственного поветрия <…> наперекор здравому смыслу и христианскому чувству, и всей нашей истории и прямым национальным интересам, вопреки мысли всех наших лучших людей и несмотря на решительные заявления самой Верховной Власти», утверждающей, что «никаких “сущих языков” в России нет, кроме одного только русского, что все это богатство отечественного мира должно быть уничтожено и сведено к однообразию и скудости, что все эти бесчисленные народности <…> должны быть стерты в одну безличную массу», должны стать «жертвами принудительного обрусения»
[671] («Воскресные письма», 1897). (Причем позиция позднего Соловьева имела влиятельных почитателей среди имперской бюрократии и придворной элиты, в том числе и С.Ю. Витте)
[672]. Но ведь и Леонтьев резко выступал против русификации, правда, не под флагом христианского гуманизма, а под хоругвью традиционалистского антилиберализма:
«Русификация окраин есть не что иное, как демократическая европеизация их <…> Национальные свойства великорусского племени в последнее время стали, если не окончательно дурны, то, по крайней мере, сомнительны. Народ рано или поздно везде идет за интеллигенцией. Интеллигенция русская стала слишком либеральна, то есть пуста, отрицательна, беспринципна <…> у всех иноверцев и инородцев наших охранительные начала крепче, чем у нас <…> Поэтому для нашего, слава Богу, еще пестрого государства полезны своеобычные окраины; полезно упрямое иноверчество; слава Богу, что нынешней русификации дается отпор <…> и польский ксендз, и татарский мулла, и самый дикий и злой черкес стали лучше и безвреднее для нас наших единокровных и по названию (но не по духу, конечно) единоверных братьев!»
[673]
