Девочка внимательно смотрела вслед собакам. Потом поглядела на свой прутик и выбросила его. Она попыталась слезть с горы покрышек, но застряла ногой и едва не упала.
Горбач спрятал дубинку, подошел к девочке, молча взял ее под мышки и аккуратно поставил на землю.
Девочка как девочка. Цветной платок на голове, из-под него выбиваются русые прядки. Лицо симпатичное, курносое. Чумазая – верно, помогает по хозяйству или где-то на производстве. Розовый пуховичок с двумя заплатками – жарковато. Она смотрела на Горбача, и в глазах был восторг.
– Надо было в окно лезть, – сказал Горбач. – Вон же решетка.
– Я не заметила, испугалась сильно, – ответила девочка смущенно.
– Ладно, беги домой. Не гуляй больше в нежилых кварталах. Тут всякая дрянь бывает.
– Я строила покрышечный форт, – сказала девочка. – Дома ругаются, что всякую дрянь тащу, а тут нет никого… собаки только вот.
– Позови с собой взрослых в другой раз, – строго сказал Горбач. – Или хоть пугач у отца возьми. До дома доберешься?
– Я забыла, где дом, – растерянно сказала девочка. – А, нет, вспомнила!
– Тогда топай.
Девочка переминалась с ноги на ногу.
– А вы боец клана? – спросила она.
– Я никто.
– Вы кто. Вы очень храбрый, – сказала девочка.
– Ха, – сказал Горбач.
Сделав комплимент, девочка застеснялась, раскраснелась, подхватила свой прутик и убежала.
Горбач пошел прочь, к периметру, подальше от людей. Он искал самый глухой угол города. Нашел пустую сторожку в сотне метров от периметра. Внутри был тюфяк, который совсем немного вонял плесенью. Тут же нашлось и одеяло. Горбач завернулся в него, рухнул на тюфяк и заснул.
Ему снились тяжелые и мрачные сны. Словно город опустел, превратился в зубастый лабиринт. Все люди ушли из города, но кто-то остался в нем, и этот кто-то искал Горбача. Щербатый лабиринт из разбитых окон и корявых деревьев сжимал вокруг него концентрические кольца. Во сне Горбач вскрикивал и убегал, но от кого – наутро не вспомнил.
Он проснулся ранним утром. Солнце едва пробивалось сквозь мутное стекло сторожки. Хотелось отлить и поесть. Горбач потянулся, открыл глаза и увидел патруль. Трое рослых бойцов клана с интересом разглядывали его. Один из них, носатый детина с детским большеглазым лицом, потыкал лежащего в спину дулом автомата. Горбач глухо застонал – лопатки все еще болели после прощального подарка от сквад-капитана.
– Горбатов? – спросил детина. – Из западного сектора?
– Так точно, – сказал Горбач устало.
– Мы тебя арестуем.
– За что? В этой сторожке спать нельзя?
– Телега от вашего капитана. Самовольно покинул расположение в служебное время, ушел куда-то. В зиндан пойдешь, Горбатов, – сказал детина с сожалением.
– Сукин кот, – сказал Горбач.
– Я? – удивился патрульный.
– Нет, капитан.
– Это правда, – согласился патрульный. – Ваш Колымцев еще то говно. Но в зиндан ты все равно пойдешь. Нет такой директивы, что если капитан говно, то можно за самоволку в зиндан не ходить. Порядок должен быть.
– Он же мне сам увольнительную дал, – грустно сказал Горбач.
– Увольнительную, хренительную, нам без разницы, ориентировку получили, офицерский запрос. Поднимайся, – сказал детина.
Он настойчиво потыкал Горбачу между лопаток дулом.
– Я уже встал.
– Слышь, Горбатов.
– Да?
– Есть сигареты?
– Я не курю.
– В Красноармейске сигарет почти не осталось, – со вздохом сказал детина. – Что за херня со снабжением? Столица называется. Говно, а не столица. Раньше с запада сигареты были, а сейчас, говорят, на псковской трассе беда какая-то. Товарняки не проходят. Мне наш капитан рассказывал, что полковник Брин говорит князю, мол, давайте у Распутников закупим. А князь ему говорит, давай ты моего богатыря почмокаешь. Верховный Совет! Лучшие люди клана. Князю-то хорошо, он сам не курит.
– Князю хорошо, – согласился Горбач. Он не особо вслушивался в бормотание патрульного.
Утренний Красноармейск встретил прохладой. Патруль, сонный и добрый, вел Горбача через город вчерашним маршрутом в расположение его сквада. Около КПП стоял подтянутый Колымцев и дымил. Увидев Горбача, он радостно всплеснул руками:
– Потерялся! Спасибо, ребята, что нашли! Какой номер патруля? Отпишу благодарность вашему капитану. Спасибо, бойцы!
Патруль синхронно приложил правую руку к левому плечу. Колымцев ответил тем же. На том распрощались.
– Очухался, родной? – спросил капитан, когда патруль удалился. – Ну, заходи, заходи. Служить пора. Думаешь, накажу тебя?
– Да, – сказал Горбач.
– Да брось, Саша, брось, – рассмеялся Колымцев. – Погорячился я. Я человек горячий, да отходчивый. Ты же знаешь.
«Нет. Ты скользкий, хитрый, обидчивый, властный, злопамятный, жестокий психопат», – подумал Горбач.
– Так точно, господин капитан, – сказал он.
– Я почему ориентировку выслал? Испугался, что ты убежишь и глупостей понаделаешь, – сказал Колымцев.
Он положил руку Горбачу на плечо. Того передернуло. Лучше бы ему на плечи положили голодную анаконду. Сквад-капитан и его боец пересекли плац и пошли в сторону бараков. Едва они оказались за бараками, Колымцев спросил:
– Неужели поверил во все эти пугалки вчерашние мои? Напугался, правда? Думал, буду тебя наказывать за то, что глупость ляпнул? Нет, ты честно скажи. Подумал так?
– Никак нет, господин капитан, – сказал Горбач.
– Зря, – сказал Колымцев и ударил Горбача в живот.
Тот скорчился и повалился. Колымцев ритмично пинал его в живот тяжелым сапогом. Потом достал свою клановую дубинку – бойцам в чине капитана полагалась дубинка с цельнометаллическим сердечником, утяжеленная. Носком сапога Колымцев отбросил руку стонущего Горбача и перебил ее одним точным ударом.
Горбач заорал. В руке будто взорвалась бомба. Что-то глухо хрустнуло и заскрипело. Мир вокруг побелел от боли.
– А теперь тебе нравится моя сломалка? – спросил капитан. – Достаточно отросла? Или еще отрастить?
Горбач простонал в ответ.
– Как неудачно упал, бедолага, – сказал Колымцев. – Под ноги надо глядеть. Ладно, сейчас ребят позову, отнесут тебя в лазарет. А оттуда в зиндан. Почему в мире так много жестокости, Горбатов? Молчишь? А, ты сознание потерял. Ладно, давай не болей.
Он пнул Горбача в живот на прощанье и легким прогулочным шагом ушел в сторону офицерского корпуса.
Наступила ночь. Очнулся Горбач уже в зиндане – узкой бетонной яме. Вместо люка была приварена железная дверь с решеткой. Встать в полный рост было нельзя, лечь – тоже, размеры не позволяли. На руке Горбач обнаружил шину и бинты. Странно, что рука болела не очень сильно. Видимо, добрая Наташа в лазарете вколола конскую дозу обезболивающего. Немного тошнило, в голове было мутно. Интересно, рука сломана или это просто трещина?
