Несмотря на то, что я потеряла дорогу к Сент-Эмильону, и была почти без сознания, я прильнула к коню и держалась до тех пор, пока он не нашел монастырь и не остановился у бронзовых ворот, как покорное животное, которым управляет невидимый хозяин.
Глава 36
Когда я очнулась от приступа лихорадки, то обнаружила, что одета в чистую льняную сорочку и лежу на твердой, узкой кровати. Она занимала почти всю крохотную комнатку, гораздо меньшую, чем моя спальня в Эльсиноре. У изножья кровати, под распятием, стояла грубая скамеечка для коленопреклонения, и при виде нее я поняла, что добралась до своего места назначения. На скамеечке лежал мой Часослов, подарок Гертруды. Я понимала, что мне следует встать и помолиться в благодарность за спасение, но чувствовала себя слишком слабой, чтобы двигаться.
Дверь скрипнула и открылась, впустив молодую монахиню с круглым, честным лицом.
– Филипп Лей, в самом деле! – сказала она, видя, что я очнулась. Ее улыбка была игривой, как у юной девушки. Монахиня сразу же заговорила, не дожидаясь приглашения.
– Ваше появление вызвало такой переполох, какого мы никогда прежде не знали! Молодой человек, бледный как смерть, лежащий на спине умирающей от голода лошади! Сначала сестра Маргерита не хотела открывать ворота. Но Эрментруда, наша мать-настоятельница, убедила всех, что мы обязаны помочь бедному парню. Сестре Анжелине, которая когда-то была замужем, поручили раздеть и вымыть его. Ее. То есть, вас. – Она рассмеялась. – Анжелина закричала и чуть не упала в обморок, когда обнаружила ваш истинный пол. Мы все были просто поражены. – Монахиня приложила руку к щеке и вскинула брови, наслаждаясь своим собственным рассказом. – Ваш кошелек и записка в нем вызвали еще больший интерес. Мы все говорим об этом в комнате для собраний, где встречаемся и занимаемся, и у всех находится разное объяснение, – продолжала она. Монахиня присела на край кровати и нагнулась ко мне, ее карие глаза блестели от любопытства. – Кто вы, и почему приехали сюда?
Я решила не слишком распространяться, пока не узнаю наверняка, что мне ничего не грозит.
– Я не все понимаю. Все еще плохо себя чувствую, – ответила я, отметив контраст между моим грубым иностранным акцентом и ее мелодичным французским выговором. И я закрыла глаза, чтобы продемонстрировать это.
Она отпрянула и начала извиняться.
– Простите меня! Я так обрадовалась, что вы, наконец, очнулись. Я сейчас уйду, но вы должны выпить эту воду и съесть немного хлеба. Принести вам мяса? – она показала на поднос.
Я кивнула, потому что ко мне вернулся голод. Она улыбнулась и повернулась к двери, но перед тем, как исчезнуть, она слегка рассмеялась, ткнула в себя пальцем и сказала, что ее зовут сестра Изабель.
Изабель приходила каждый день, сгорая от нетерпения. Хотя я улыбалась при виде нее, и съедала принесенную ею еду, я не удовлетворяла ее желание побеседовать, и она вскоре снова уходила. Я проводила дни, погруженная в свои мысли. Прошло меньше трех месяцев с тех пор, как мы с Гамлетом обменялись клятвами в лесу, но мне казалось, что прошло много лет. За узким окном моей монастырской кельи листья липы и дуба стали золотыми, красными и бурыми, и падали на землю от каждого порыва ветра. Вскоре деревья останутся голыми, их ветви будут похожими на скелеты на фоне неба.
Я чувствовала свое единство с деревьями, которые меняют одежду из листьев в зависимости от времени года. Я задавала себе вопрос, который постоянно слышала от Изабель: «Кто я?» Сначала я была строптивой дочерью своего отца, потом любимой придворной дамой королевы. Позже – пастушкой в домотканом платье, плетущей венки для своего возлюбленного. Затем – тайной женой. Слишком быстро я стала убитой горем женой, одетой в обноски сумасшедшей. Некоторое время была свободным юношей, который носит штаны и путешествует в одиночку. Но то были всего лишь роли, которые я играла. Кем была настоящая Офелия?
Я хотела быть автором своего романа, а не просто актрисой в драме Гамлета, и не пешкой в смертельной игре Клавдия. Но что я выиграла, придумав свою собственную смерть и сбежав из Эльсинора? Незнакомую жизнь, окруженную тайнами. Сомнительное будущее, в которой бесспорным было только одно: я стану матерью, а к этой роли меня никто не готовил. Что с нами станет – с моей малышкой или малышом и с его невежественной мамой? Что, если я не полюблю ребенка, который будет напоминать мне о моем самом большом горе, о потере любви его отца?
Мне не хотелось искать ответа на эти вопросы, которые навалились на меня. Вместо этого я вспоминала о счастливых днях прошлого. Когда я слышала шаги в коридоре или стук в дверь, я вспоминала, как Гамлет приходил в мою комнату, и в его голубых глазах горел ум, задор или страсть. Когда солнце светило в мое окно, его слабое тепло навевало воспоминания о солнечных садах, где, спрятавшись в высокой траве, мы с Гамлетом обнимались – еще не потревоженные и не раздираемые безумием любовники.
Однажды вечером, когда я раздувала в себе это воспоминание, как огонь, способный согреть меня в ноябрьский холод, в мою дверь постучали. Я открыла ее и впустила Изабель. Глаза монахини сияли, она вошла быстрыми, крадущимися шагами. В руке она держала письмо.
– Какой-то седой мужчина пришел к воротам и принес это письмо. Он сказал, что оно «для молодого путешественника, который попросил помощи в этом монастыре». Я сразу же поняла, кого он имеет в виду, и взяла у него письмо от имени матери-настоятельницы. Но, да простят меня святые, а я верю, что они простят, – сказала монахиня и перекрестилась, – я не отнесла ей письмо, но принесла его прямо сюда. – Изабель протянула письмо, словно ключ, который может отпереть замок моего молчания. – Посыльный не захотел ждать ответа, он исчез в ночи, – прибавила она.
Привычка всех подозревать заставила меня колебаться. Не ловушка ли это? Или ошибка? Кто мог мне написать? Мое сердце сжалось от страха, когда я представила себе, что Клавдий узнал о моем укрытии, и теперь будет играть со мной, как кошка с мышью. Но надежда и мужество заставили меня взять письмо из руки Изабель. Перевернув его, я увидела на нем имя «Филипп Лей». Печать не была сломана. Должно быть, оно от Горацио! Сердце мое забилось от счастья, что мои страстные мечты сбылись так необычайно быстро, стоило мне только пожелать. Нетерпеливыми, дрожащими руками я сломала печать, готовая узнать те добрые вести, которых ждала.
Увы, в письме Горацио сообщал о смерти Гамлета и о крахе всей Дании. «Последние плоды зла рассеяли свои смертоносные семена… Вид умирающей матери заставил Гамлета, наконец, совершить месть… Лаэрт и принц Гамлет поразили друг друга… Я не выполнил задачу, которую вы передо мной поставили… Простите Гамлета… Он всем сердцем любил вас». Слова Горацио отравили мою кровь горем и поразили сердце, подобно самому быстрому яду, и я погрузилась во тьму, похожую на забвение смерти.
Часть третья
Сент-Эмильон, Франция 1601–1602 гг.
Глава 37
Ветер за окном раскачивает деревья с голыми ветвями; он свистит сквозь щели в каменных стенах, леденит мое тело, добирается до всех костей и внутренностей. Мое сердце треснуло; нет, оно разбилось на кусочки, как глиняная миска, брошенная с большой высоты. Гамлет мертв. Гертруда и Лаэрт убиты. У меня нет ни мужа, ни матери, ни брата, ни отца. У меня нет дома, потому что я навсегда отрезана от Дании. Я подобна сломанной ветке, которую буря оторвала от ствола большого, умирающего дерева. То, что Клавдий тоже мертв, теперь меня слабо утешает.
