Побратим, казалось, нарочно бегал от Ингольва весь следующий день: кого ни спроси — видели его вот-вот, а куда подевался, знать не знают. Даже Мерд отмалчивалась и болезненно морщилась, не желая говорить о брате, и тоже сторонилась всех и вся. Знать, для нее его поступок, как и для других, стал неприятным сюрпризом.
Но накануне хольмганга все ж удалось поймать Эйнара. Или тому просто надоело уходить от разговора, который назрел сразу, как он сказал первое слово в обвинение Радвальда. Перехватил Ингольв друга, когда тот выходил из конюшен: уж куда мотался, неизвестно, а ведь раньше не жаловал поездки верхом.
— Ты что же это, — окликнул его Ингольв, — так и будешь от меня всю жизнь бегать?
Эйнар остановился и обернулся. Глянул так, словно не были они уже почти десять лет побратимами. Словно чужого увидел.
— Еще чего. Бегать от тебя, — буркнул.
— Скажешь, дел у тебя вдруг стало невпроворот?
Тот плечом дернул, не найдя, что ответить. Работягой, который от труда не отлынивает, он никогда не слыл. Откровенно любил пиры и увеселения, а вот чтобы спину гнуть хотя бы на благо конунга, который его растил наравне с отцом, это еле упросишься. За то Сиглауг его не жаловала еще больше, чем бастарда мужа.
Ингольв догнал его и встал на пути, захочешь — обойдешь, конечно — да не так это просто. Эйнар рисковать не стал, только вперился тяжело и ожидающе. Так он еще никогда не смотрел. Будто подменили. А может, это раньше он притворялся?
— Ты что про отца наплел? — Инголье сложил руки на груди. — С чего вдруг Фадиру подпевать взялся? Думаешь, ложь я тебе так спущу, только потому, что ты братом мне когда-то назвался?
— Откуда тебе знать, наплел или нет? — еще пуще ощетинился Эйнар. — Ты, вроде как, ничего не видел — умчался в поместье, самое богатое после конунгоеа. Хорошо там поживился, пока Радвальд буйствовал.
— Ты мне скажи только, зачем? — Ингольв шагнул еще ближе к нему.
Кулаки откровенно чесались пустить их в ход. Не мог он поверить, чтобы отец приказал убить женщин лишь за то, что Фадир неверно распорядился судьбой дочери. Или верно?..
— А зачем молчать? Меня отец с детства учил быть честным. Справедливее было рассказать, что я видел.
— Справедливо будет морду тебе начистить за поклеп! — угрожающе хмыкнул Ингольв. И тут побратим отступил, явно прочитав что-то на его лице. — Думал, ты брат мне поболе сыновей Радвальда. А ты отца чернить вздумал? Спущу, посчитал?
— Да разве отец твой заслужил от тебя верность и почтение? — вдруг кинулся в наступление Эйнар, доставая из закоулков прошлого все обиды, что когда-то терзали Ингольва. — Разве он не унижал тебя тем, что сыном своим не признавал столько зим? Держал за цепного пса, от которого только и надо, чтобы охранял справно? Хоть все знали…
Кулак врезался в скулу побратима будто сам по себе. Только вслед за этим пришло осознание. А за ним второй удар. Уже более тяжелый и обдуманный. Эйнар качнулся назад, сделал пару шагов, слепо моргая. Но третий удар уже перехватил, поймал руку, попытался вбить под ребра ответный. Ингольв шагнул вперед, подсек его под колено. Но тот вцепился в одежду, и на землю рухнули вместе. Вскочили, отпуская друг друга, но в следующий миг снова сцепились, не говоря ни слова. Только глухой звук вбивающихся в плоть кулаков нарушал тишину вечернего часа. Высунулся из конюшни трелль, который закончил чистить денники, но замер, не зная, верно, что и делать. Потом сорвался с места и умчался прочь.
Кровь из разбитой брови заливала глаз, в ухе звенело от хорошего удара в висок. Они падали в грязь и вновь поднимались, но не доставали оружия. Иначе обратного пути уже не будет: кто-то умрет.
Когда после короткой передышки Ингольв снова хотел броситься на Эйнара, его остановили, сковав поперек пояса.
— Остынь! — грянул Лейви в стихшее было ухо. — Вы чего разошлись, эй!
Побратима схватили тоже, но быстро отпустили, когда он поднял руки, давая понять, что больше кидаться не станет. Досталось ему немало. Девицы долго не взглянут… хотя, может, наоборот — пожалеют. Ингольв тоже вывернулся из рук скальда.
— Будет думать в другой раз, как напраслину наводить на людей! Из-за него теперь…
— Что, боишься, Фадир душу из Радвальда на хольмганге вытрясет? — не желая унимать ехидство, оскалился Эйнар.
— Из тебя бы все дерьмо кто вытряс, наконец, — скучающе осадил его Лейви.
— Да раз он понять не хочет, что Радвальд… — начал было побратим, но вдруг махнул рукой, мол, чего вам, тугодумам, объяснять.
— Еще хоть слово скажешь, и я тебя в землю закопаю! — Инголье промокнул краем рукава залитый глаз.
Поднял руку, останавливая Лейви, который собрался уже встать между ними, чтобы не допустить продолжения драки. А после повернулся и пошел к себе, едва замечая, как щиплет ссадины на костяшках пальцев и саднит разбитая изнутри щека. На душе было пусто и погано, словно прогорклой воды кто плеснул. Не думал он никогда, что так с побратимом выйдет. Многое они вместе пережили, много походов плечо к плечу прошли. И жизни друг другу спасали не раз. А легкий нрав Эйнара часто поднимал настроение в тяжелые времена.
Теперь будто обрубили все. Даже если он прав, даже если отец мог так поступить… Ингольв все равно не понимал, что толкнуло Эйнара на сторону противника.
Он, чуть покачиваясь, поднялся на пологий пригорок и тут краем глаза увидел Асвейг вдалеке, у длинного дома. Она говорила что-то Фадиру, а тот слушал ее, сдвинув брови. И вдруг покачал головой и едва заметно развел руками. Даже отсюда стало заметно, как побелели губы девушки, а в следующий миг она увидела Ингольва и тут же быстро пошла к его дому.
Он и не стал ее нагонять, вошел чуть погодя, на ходу подбросил пару поленьев в почти потухший очаг Хоть немного разогнать промозглость наступающей ночи. Скинул порванную на плече рубаху: жалко, новая совсем, из хорошего шерстяного полотна.
— Зашить? — Асвейг вышла из-за стенки, встряхивая покрывало из козьих шкур.
— О чем ты говорила с Фадиром?
Они встали, разглядывая друг друга, и стало вдруг заметно, как она поменялась за эту зиму. Прекрасные рыжие волосы теперь постоянно были собраны в косу. Скулы выделялись сильнее: у Сиглауг и ее верных брути не зажиреешь. На похудевшем лице голубые глаза теперь казались просто огромными. Чуть пухлые губы растрескались от ветра. Она смотрела тревожно и мрачно. Она всегда смотрела так, с того дня, как оказалась на «Змее волн».
— Уна. Она сказала, что это я навлекла беду на них… Что зря тогда они приютили меня. И попросила не везти меня назад. Я думала, он поможет, — честно ответила девушка, решив, видно, не погружаться во вранье. — Но он отказал.
И не удивительно. Фадиру сейчас нет дела до рабыни, пусть она и была раньше дочерью гокстадского лагмана. У него нынче заботы поважнее. А вот стань его дочь рабыней, небось, с живого с Радвальда не слез бы, любые богатства предложил, чтобы выкупить.
