Один из его выдающихся американских критиков – Стэнли Фиш, профессор английского языка и права в Университете Дьюка, подверг глубокой критике постулат Хабермаса о том, что наши предубеждения преодолимы в рациональной дискуссии. Чтобы вступить в беседу, в которой вы можете избавиться от ваших предрассудков, возражал Фиш, вы должны отбросить их с самого начала, что, по мнению Хабермаса, и делали те самые завсегдатаи кофеен публичной сферы начала XVIII века. Фиш усомнился в возможности это сделать: «Существует следующая проблема: сделать первый шаг, как его мыслит себе Хабермас, невозможно. Фактически этот первый шаг является последним шагом. Внимание, которое уделяется Хабермасу, всегда меня озадачивало. Его образ мышления в данных вопросах представляется мне очевидно ошибочным. На ум приходит единственное объяснение: все выглядит так, будто Хабермас предлагает то, на что готово купиться множество людей – выход из разлагающего релятивизма»
{658}. Но даже если Фиш прав и путь Хабермаса – это просто очередной тупик, импульс к отказу от релятивизма – говорящего, что нет одной истины, а есть много истин, нет морального суждения, а есть только шум различных конкурирующих ценностных притязаний, – этот импульс есть важная часть того, что заставляло Хабермаса плести свою словесную паутину на протяжении более чем полувека. Борьба Хабермаса против релятивизма постмодернистского мышления – это главное, без чего невозможно понять его работу.
При этом не менее важной для понимания Хабермаса кажется мысль, ясно выраженная, как мы это уже видели ранее, Адорно: «Гитлер заставил людей, находящихся в ситуации несвободы, следовать новому категорическому императиву: мыслить и поступать таким образом, чтобы Освенцим не повторился; чтобы никогда не произошло ничего подобного»
{659}. Именно эта мысль и этот моральный долг заставляли Хабермаса продолжать работать, чтобы люди никогда больше не опустились до такого варварства. Обращает на себя внимание то, что Адорно говорил о категорическом императиве – понятии, которое Кант сделал центральным в своей теории морали. Ведь Адорно в силу своего характера пренебрегал тем, что охотно принимает Хабермас: не только системным построением немецкой философии и социальной теории, но также и оптимистической верой Просвещения в то, что использование разума есть способ защитить людей от господства, будь это господство суеверий или же политическое угнетение. Идея Канта заключалась в том, что система нравственности может быть выработана с помощью разума и, поскольку в ней не будет личных предубеждений, интересов и страстей, она может стать всеобщей: разум был судом, в котором каждому человеку гарантировалось справедливое отношение, и это давало неоспоримые результаты.
Дэвид Юм утверждал, что разум является рабом страстей, уничтожив таким образом возможность кантианской системы нравственности еще до того, как паук из Кёнигсберга приступил к работе над ней. Ведь для Канта действие, основанное на страстях, не является нравственным по определению. Только те действия, которые соответствуют категорическому императиву и побуждаются разумным мышлением, являются универсальными и могут рассматриваться как действительно нравственные. Но что, если Юм прав и все наши разумные суждения основаны исключительно на страстях? Тогда можно подумать, что кантианская система рушится. Кант не терпел психологию морали Юма. Для него такая капитуляция перед страстями неуместна, поскольку человеку необходимы зрелость, автономия и самообладание. Страсти следует подчинить, и если мы недостаточно зрелы, чтобы управлять собой, то в этом нам должны помочь другие. Категорический императив находился в самом сердце его моральной теории, именно он выражал его просвещенческую приверженность употреблению разума ради достижения индивидуальной автономии. Он считал, что употребление разума демонстрирует Mündigkeit, способность мыслить самостоятельно.
Но если Адорно воспринимал Mündigkeit абсолютно негативно, как отказ приспосабливаться к существующему порядку, то Хабермас настаивал на том, что оно и есть основа для создания истинно демократических институций. Он принимает тезис, что рациональность может быть причиной наших проблем, но при этом настаивает на том, что решать их должна тоже она. Исключительно за счет коммуникативного разума, существование которого он вменяет публичным сферам XVIII века, и только при условии воссоздания чего-то подобного в современном обществе, страдающем от нехватки демократии, человечество может стать тем, чем, как опасался Адорно, оно не станет никогда, – зрелым, автономным и свободным.
Но в таком случае Адорно и Хабермас совершенно по-разному воспринимали суть Просвещения. Действительно, многое из того, что написал Хабермас, можно считать опровержением «Диалектики Просвещения» Хоркхаймера и Адорно – этого основополагающего текста, написанного в 1940-х годах, когда то, что они считали варварством нацизма, сталинизма и тотально управляемого общества, выглядело недоброй пародией на наследие Просвещения. Просвещение XVIII века, Просвещение Руссо, Вольтера, Дидро и Канта должно было освободить человека от мифа, дать ему возможность мыслить самостоятельно (женщины не являлись частью этого нарратива о предполагаемом освобождении). Однако с развитием индустриализации и капитализма в конце XVIII – начале XIX столетия появилось больше бюрократии, администрирования и, следовательно, контроля. Прибегнув к имманентной критике (то есть к критике явления с точки зрения его собственных ценностей), Адорно и Хоркхаймер пришли к выводу, что Просвещение попалось в свою собственную ловушку: якобы ради достижения этой самой свободы от господства мифов и жертвоприношений человек был принужден к подавлению собственных инстинктов и естественных импульсов
{660}.
Это объясняет их особое внимание к той песне «Одиссеи», в которой Одиссей приказывает команде привязать себя к мачте, чтобы не поддаться соблазнительному пению сирен. Хотя гомеровский эпос был записан за много столетий до эпохи европейского Просвещения, именно в нем Адорно и Хоркхаймер обнаруживают зарождение базового для Просвещения человеческого порыва – к освобождению от мифа и к господству над природой. Хабермас говорит об этом так: «Господство над объективированной внешней и задавленной внутренней природой является неустранимым клеймом просвещения»
{661}. В «Одиссее» человек отделяет себя от природы, чтобы лучше над ней господствовать. Для авторов «Диалектики Просвещения» мы все – маленькие одиссеи, привязанные к своим мачтам и лишенные природы, наших инстинктов и влечений. За исключением, конечно, Адорно и Хоркхаймера.
Хабермас выступил с возражениями. Прочитав «Диалектику Просвещения» еще в молодости и попав под ее большое влияние, он только позже пришел к выводу, что ее имманентная критика зашла слишком далеко. Только после смерти ее авторов он осмелился опубликовать свои опасения. Даже в лекции, опубликованной в 1985 году в книге «Философский дискурс модерна», он признавался, что было очень трудно не поддаться риторике своих учителей, а сделать вместо этого шаг назад, чтобы увидеть, насколько упрощенной она была. Хабермас – это новый Одиссей, слышащий в той самой риторике призывную песнь сирен и преодолевающий естественный импульс поддаться соблазну. Его учителя утверждали, что разум разрушает то, первопричиной чего он сам и был – человечность, и происходит это из-за «инстинкта самосохранения… потому что востребованным оказывается только разум, существующий в формах целерационального покорения и подчинения природы и инстинктов, то есть инструментальный разум». Однако для Хабермаса в наследии Просвещения существовали и другие формы разума, и их он хотел бы сохранить. Речь идет прежде всего о коммуникативном разуме, преуспевавшем, по всей видимости, в деле производства консенсуса в публичной сфере первой половины XVIII века. Именно его Хабермас считает основой надежды на возрождение демократических идеалов в наш век.
