В другом экскурсе из «Диалектики Просвещения», озаглавленном «Жюльетта, или Просвещение и мораль», Адорно и Хоркхаймер приводят аргументы в пользу того, что полностью секуляризованное научное знание отказывается признавать любые нравственные ограничения
{388}. Эта зловещая мысль преследовала писателей вроде Ницше и де Сада. Ведь если Бог, как утверждает Ницше, мертв, то все позволено; жестокое подавление женщин, отрицание их субъектности, сведение их к роли сексуального объекта, по мнению де Сада, есть извращенное следствие просвещенческого подчинения природы. Адорно и Хоркхаймер показывают, что попытка Канта обосновать мораль практической рациональностью, применением разума, послужила расширению рациональности калькулирующей, инструментальной и формальной, подразумевающей господство над природой и человечеством. Де Сад в данном случае представляет варварскую темную сторону кантовского цивилизованного проекта Просвещения.
Историк Франкфуртской школы Мартин Джей утверждает, что инструментальная рациональность привела к ужасам XX столетия. «Фактически, – говорит он, – садизм Просвещения в отношении “слабого пола” предвосхитил последующее уничтожение евреев – и женщины, и евреи были приравнены к природе в качестве объектов господства»
{389}. И хотя Франкфуртская школа по понятным причинам много думала и писала об угнетении евреев, они практически не уделили внимания угнетению женщин. Отчасти потому, что во Франкфуртской школе не было выдающихся женщин – что странно для такой якобы радикальной группы мыслителей в XX столетии. Особенно если сравнить в этом плане критическую теорию с новой и связанной с ней теорией психоанализа, в которую такие женщины, как Мелани Кляйн и Анна Фрейд, внесли весомый и значительный вклад. Нельзя сказать, что Франкфуртская школа ничего не знала об угнетении женщин. В «Minima Moralia», например, Адорно написал один-единственный параграф, раскрывающий понятие «женского характера» как продукта маскулинного общества. Над женщинами, как и над природой, господствуют, их калечат в рамках проекта Просвещения. В нашей цивилизации, утверждает он, природа и женский характер имеют много общего: они кажутся естественными, но на них видны шрамы господства. «Если верна психоаналитическая теорема о том, что женщины переживают особенности своей физиологии как последствие кастрации, – с сарказмом пишет Адорно (дело в том, что он не принимал эту теорию), – то этот их невроз дает им намек на истинное положение дел. Женщина, чувствующая себя раной во время месячного кровотечения, знает о себе больше, чем та, что кажется себе цветком, потому что это нравится ее мужчине»
{390}. Женщины, по мнению Адорно, угнетены ровно в той степени, в какой они редуцированы к «женскому характеру» и вынуждены исполнять эту роль.
Более того, впоследствии теоретики феминизма нашли в критической теории, и в частности в Адорно, источник собственного вдохновения. В «Диалектике Просвещения» они с Хоркхаймером представили инструментальный разум новой мифологией, ложью, оправдывающей и скрывающей угнетение, подчинение и жестокость за фасадом гладкого функционирования буржуазного общества. «То, что в буржуазном обществе выглядело рациональным порядком, Адорно показал в виде иррационального хаоса, – писала Сьюзан Бак-Морс, – однако там, где реальность представлялась как анархическая и иррациональная, Адорно выявил классовый порядок, лежащий в основе этой видимости»
{391}. Эта перспектива, отмечает Рене Хеберле в своем предисловии к «Феминистским интерпретациям Теодора Адорно», отдается эхом и в самом феминизме. «Там, где одни феминистки показали исторически обусловленный характер кажущегося естественным существования полов, другие – иррациональную, мифическую, натурализующую силу исторически сложившихся понятий мужественности и женственности»
{392}. И в самом деле, Адорно был внимателен к тому, как философы-мужчины использовали эти исторически сложившиеся понятия мужественности и женственности для угнетения женщин. Ницше однажды написал: «Ты идешь к женщине? Не забудь кнут!» Адорно в «Minima Moralia» заметил, что Ницше перепутал «женщину с недостоверным образом женственного из христианской цивилизации, которой он в других отношениях совершенно не доверял». Не все женщины женственны, но Ницше было удобно представить их именно такими. Иными словами, совет Ницше бесполезен, поскольку, как заметил Адорно: «Женственность уже есть результат кнута»
{393}.
Господство, жестокость и варварство были для Адорно и Хоркхаймера подавленными истинами Просвещения. Не то чтобы оба философа были, как иногда их изображают, его противниками. Скорее, они были сыновьями Просвещения, получателями его выгод и в такой же степени его жертвами, и, более того, они были вынуждены пользоваться его инструментами для критики доставшегося им интеллектуального наследия. Не существовало никакой трансцендентной позиции, исходя из которой можно было бы выполнить эту задачу: как Брехт на своем суку, так и они, сидя на своем, были вынуждены его подпиливать. Их книга, помимо прочего, была виртуозно исполненной имманентной критикой, использовавшей разум для критики безапелляционной рациональности Просвещения.
Подводя итог, можно сказать, что «Диалектика Просвещения» прочертила траекторию падения человечества: его начало у Фрэнсиса Бэкона, продолжение при Иммануиле Канте и кульминацию в Гитлере. Нацизм стал катализатором их мысли, радикально проблематизировав мифический нарратив о Просвещении как о процессе достижения человеком зрелости, свободы и автономии. По их мнению, вместо прогресса нравов Просвещение совершило откат к варварству, нетерпимости и жестокости. Это, однако, не вся история. Да, национал-социализм можно объяснить в рамках подобного диалектически разворачивающегося нарратива, но сможет ли он описать те силы, что сражались с фашизмом в Европе, и не только в ней, пока два исследователя из Франкфурта писали в Калифорнии «Диалектику Просвещения»? Напротив, бескомпромиссно применяя высказывание Беньямина о культуре, Адорно и Хоркхаймер объявили, что Просвещение, приняв позу освободителя человечества от мифов и заблуждений, выродилось, даже в тех странах, что в то время боролись с фашизмом, в варварство – в культурную индустрию, в науку и технику как инструменты идеологии и господства, в разрушение индивида и в управляемое общество. Неявным образом они считали, что и марксизм – в его тогдашней искаженной советской форме – является новым инструментом господства. Позже они опишут свою работу как «анализ перехода к миру управляемой жизни», и возникшее при этом варварство будет обнаружено не только в Берлине, но также в Нью-Йорке, Париже, Лондоне и Москве. «Диалектика Просвещения» указывала как на отказ Франкфуртской школы от прежней верности марксизму, так и на ее погружение в отчаяние.
