Эти конфликтующие идеи стали предметом спора двух ведущих франкфуртских исследователей фашизма, Фридриха Поллока и Франца Нойманна
{437}. Поллок долго доказывал, что существует такая вещь, как государственный капитализм, и что нацистская Германия и Советский Союз не отказались от капитализма, а просто через государственное планирование, поощрение технологических инноваций и поддержку промышленности путем увеличения военных расходов сделали возможной отсрочку его противоречий. Возможно, гласила пессимистическая гипотеза Поллока, Гитлер и Сталин сделали капиталистическую систему неуязвимой даже во времена Великой депрессии 1930-х годов. Само по себе это выглядело ересью: определенно это была инвектива в адрес концепции Генрика Гроссмана, предсказывавшего, что капитализм обречен пойти ко дну под грузом собственных противоречий. Нойманн возражал. Для него «государственный капитализм» был противоречием в терминах. Если государство становится единственным собственником средств производства, оно начинает препятствовать нормальному функционированию капитализма. Нойманн, наоборот, считал, что под властью нацистов «антагонизмы капитализма действуют в Германии на более высоком и поэтому более опасном уровне, даже если эти антагонизмы скрываются бюрократическим аппаратом и идеологией народной общности»
{438}. То, что Нойманн называл гитлеровским тоталитарным монополистическим капитализмом, было, вероятно, даже более подвержено кризисам, чем либеральный монополистический капитализм.
Но даже Нойманн, который не являлся особым приверженцем психосоциальных или эстетических объяснений успехов Гитлера и еще меньше был склонен полагать, что садомазохизм есть вероятная характеристика его основных сторонников, смог в 1942 году написать в книге «Бегемот: структура и практика национал-социализма»: «Харизматическое правление долгое время отвергалось и осмеивалось, но, очевидно, оно имеет глубокие корни и становится мощным стимулом, как только надлежащие психологические и социальные условия устанавливаются. Харизматическая власть вождя не является простым фантазмом – никто не может сомневаться, что ему верят миллионы»
{439}. Нацисты, однако, допустили катастрофическую ошибку, поверив в поддержку со стороны масс. Адорно распознал ее в этом отрывке из «Minima Moralia», написанном в последние дни Второй мировой войны: «Они [нацистские вожди] ничего не видели перед собой, кроме ликующих толп и напуганных партнеров по переговорам: это не позволило им оценить объективную силу более крупной массы капитала. В этом заключалась имманентная месть Гитлеру: как палач либерального общества, он по своему собственному состоянию сознания был слишком “либерален”, чтобы понять, как под покровом либерализма куется непреодолимое господство промышленного потенциала за пределами Германии»
{440}. Германия, по мнению Адорно, была побеждена более развитой формой капитализма. И действительно, писал он в письме Хоркхаймеру, «производительные силы в более прогрессивных странах оказались в результате сильнее… промышленность победила военщину»
{441}. Определенный смысл в этих словах есть, хотя в них не учитывается роль Советского Союза – этого совсем не либерального политического образования, разгром которым гитлеровских войск под Сталинградом в 1943 году имел решающее значение для европейского театра военных действий. Именно советский тоталитаризм, а не либеральный капитализм, нанес решающий удар по нацистскому тоталитарному господству.
Оставался еще один вопрос – о связи фашизма с антисемитизмом. В последней главе «Диалектики Просвещения», носящей название «Элементы антисемитизма», написанной после войны и впервые опубликованной в 1947 году, Адорно и Хоркхаймер утверждали, что евреи служили необходимой отдушиной для фрустрации и агрессии в обществе. Однако эту необходимость они приписывали скорее капиталистической системе, а не самому немецкому фашизму. Фрустрация и агрессия рабочих были перенесены на другую группу. «Продуктивный труд капиталиста, независимо от того, служило ли оправданием его прибылей заработанное предпринимателем, как в эпоху либерализма, или оклад директора, как сегодня, всегда был идеологией, скрывающей подлинную суть трудового договора и хищническую природу экономической системы вообще, – писали они. – Поэтому-то и кричат: “Держи вора!”, а указывают при этом на еврея. Он и в самом деле является козлом отпущения, и не просто из-за отдельных маневров и махинаций, но во всеобъемлющем смысле, так как на него взваливается ответственность за экономическую несправедливость целого класса»
{442}.
Но почему евреи стали козлами отпущения? Потому что, полагали Адорно и Хоркхаймер, образ еврея был ложной проекцией вещей, нетерпимых в нееврейском обществе. Евреев ненавидели потому, что несправедливо считали их теми, кем хотели бы быть сами неевреи. «Совершенно безотносительно к тому, какими свойствами обладают сами по себе евреи, их образ, будучи образом побежденного, несет на себе черты, неизбежно делающие его заклятым врагом ставшего тоталитарным господства: черты счастья без власти, заработка без труда, родины без пограничных столбов, религии без мифа. Эти черты осуждаемы господством потому, что порабощенные втайне страстно хотят ими обладать. Господство способно существовать лишь до тех пор, пока порабощенные сами превращают страстно желаемое в ненавистное»
{443}. Евреи с готовностью могли играть роль этого ненавистного: образ странствующего еврея, писал в 1940 году Адорно в «Заметке об антисемитизме», «представляет состояние человечества, не знавшего труда, и все последующие нападки на паразитический, потребительский характер евреев являются всего лишь рационализациями»
{444}.
Левенталь, Кирхеймер, Нойманн и Поллок помогли разгромить фашизм, описанный Франкфуртской школой, за счет работы на правительство США. Поллок работал в антимонопольном подразделении Министерства юстиции, Левенталь – в Канцелярии военной информации. Тем временем Уильям Донован по прозвищу Дикий Билл, глава Управления стратегических служб (УСС) – американского разведывательного агентства во время войны, созданного президентом Рузвельтом в 1941 году, – нанял анализировать разведывательную информацию еще троих сотрудников Франкфуртской школы – Нойманна, Маркузе и Кирхеймера.
Маркузе говорил, что переехал в Вашингтон, «чтобы сделать все, что было в моих силах для победы над нацистским режимом». После войны коммунисты – критики Маркузе упрекали его за работу в организации, из которой потом появилось ЦРУ. «Если критики упрекают меня за это, – скажет он позже в интервью, – то это только показывает невежество этих людей. Они, похоже, забыли, что в то время шла война против фашизма и поэтому у меня не было никаких причин стыдиться своего ей содействия»
{445}.
