После разгрома нацизма Нойманн продолжил работу в УСС и участвовал в деятельности Международного трибунала по военным преступлениям в Нюрнберге под руководством главного прокурора Роберта Х. Джексона. Он исследовал деятельность двадцати двух подсудимых, в том числе Германа Геринга, считавшегося официальным преемником Гитлера, и его анализ лег в основу выдвинутых против них обвинений. Кроме того, Донован попросил его расследовать, какую цель преследовали нацисты, организовав гонения против христианской церкви. Нойманн и его команда пришли к заключению, что удар по влиянию церкви на людей, и в особенности на молодежь, был нанесен потому, что она представляла собой пространство сопротивления идеологии национал-социализма. «Нацистские заговорщики путем доктрин и практики, несовместимых с христианским учением, пытались ликвидировать влияние церкви на народ, и в особенности на молодежь Германии. Они открыто признавали своей целью уничтожить христианскую церковь в Германии и заменить ее нацистскими учреждениями и нацистской доктриной, осуществляли программу гонений на священников, церковнослужителей и членов монашеских орденов, которых считали противниками своих целей, а также конфисковывали церковную собственность»
{451}.
Интересно, что Донован не поручил Нойманну и его людям исследовать другое, куда более разрушительное нацистское религиозное преследование – то, что закончилось сожжением двухсот шестидесяти семи синагог во всей Германии в «Хрустальную ночь» в ноябре 1938 года, – не говоря уже об уничтожении шести миллионов евреев.
9 июля 1946 года Адорно написал матери после получения телеграммы, сообщавшей о смерти его отца. Оскар Визенгрунд скончался в возрасте семидесяти семи лет после продолжительной болезни: «Есть две мысли, от которых я не в силах избавиться. Первая: я считаю смерть в изгнании, хотя это, конечно, благословение по сравнению с существованием там, особенно ужасной; также ужасно, что последовательность человеческой жизни оказывается бессмысленно расколотой надвое, что человек фактически не может прожить собственную жизнь вплоть до ее естественного завершения, а вместо этого причисляется к абсолютно внешней, навязанной ему категории «эмигранта», становится представителем категории и перестает быть индивидом… Вторая: когда умирает отец, ощущаешь собственную жизнь как кражу, оскорбление, как нечто отнятое у старого человека – несправедливость продолжения жизни, как будто бы скончавшегося человека обманом лишили света и дыхания. Чувство вины во мне невыразимо сильно»
{452}. Но вина выжившего имела другую причину. Адорно выжил после Холокоста. В августе 1945 года, когда две атомные бомбы взорвались над Хиросимой и Нагасаки, положив конец Второй мировой войне, мир узнал о поставленном на промышленную основу уничтожении евреев в Освенциме, Треблинке, Берген-Бельзене, Собиборе, Майданеке и прочих лагерях.
В тексте «Minima Moralia», который Адорно писал как раз в то время, лагеря смерти представали неким извращенным выражением Марксова принципа обмена. Оно подразумевало фрейдистский перенос на другого того, что было особенно невыносимым для себя самого. И кульминация, и одновременное отрицание ценностей Просвещения: «Технология концентрационного лагеря сконструирована так, чтобы заставить заключенных походить на своих охранников, убитых – на убийц. Расовые различия доведены до абсолюта настолько, что могут быть полностью упразднены, в том смысле что ничто отличающееся просто не выживет»
{453}. Для Адорно тем не менее Освенцим был не имеющим прецедентов ужасом: «Невозможно проводить аналогию между Освенцимом и разрушением греческих городов-государств, полагая, что речь идет всего лишь о постепенном повышении градуса ужаса, созерцая который можно сохранять присутствие духа. Несомненно, однако, что невероятные прежде пытки и унижения угоняемых в скотовозах людей отбрасывают слепящий мертвенный свет на далекое прошлое»
{454}.
Продолжать мыслить так же, как раньше, было невозможно. В 1949 году, выведенный Освенцимом из душевного равновесия, ощущая не только вину, но и ответственность выжившего, Адорно возвращается из Калифорнии во Франкфурт. Здесь вместе с Хоркхаймером они будут философствовать в других обстоятельствах – на руинах западной цивилизации.
Часть V: 1950-е
13. Соната призраков
Осенью 1949 года Адорно плыл через Атлантику обратно в Европу на океанском лайнере Queen Elizabeth. Он возвращался во Франкфурт, в свой родной город, после пятнадцати лет изгнания, чтобы вновь приступить к преподаванию. Хоркхаймер, которому предложили профессорскую должность во Франкфуртском университете, был болен и не мог ехать. В Париже Адорно прервал свое путешествие и написал Хоркхаймеру: «Возвращение в Европу захватило меня с такой силой, что я не могу подобрать слова. И красота Парижа просвечивает сквозь лохмотья бедности еще прекраснее, чем когда-либо… То, что здесь осталось, может запросто быть забраковано историей, и признаки этого уже достаточно очевидны, но факт в том, что эта суть несвоевременности все еще существует, и эта часть исторической картины рождает робкую надежду, что нечто человеческое сохранится вопреки всему»
{455}. Притягательная сила Европы не действовала с такой же силой на многих других его некогда изгнанных коллег. Другие бывшие сотрудники Института – Маркузе, Фромм, Левенталь, Кирхеймер и Нойманн – оставались в Соединенных Штатах, хотя иногда и посещали свою родину. С другой стороны, Генрик Гроссман, который провел годы изгнания в Америке в частичной изоляции от Института, был счастлив покинуть эту страну и уехать в советскую оккупационную зону. Во время войны ФБР подозревало его в шпионаже на Германию, а в годы холодной войны его коммунистические связи привлекли к нему внимание со стороны Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. «Марксизм провозглашен преступлением, – писал он другу, – и преуспеть можно, только если пишешь что-то против Маркса»
{456}. В 1948 году он получил расчет в Институте, организованный для него Фридрихом Поллаком, и принял приглашение стать профессором экономики Лейпцигского университета, находившегося в то время в зоне советской оккупации, а с 7 октября 1949 года – в Восточной Германии.
У Гроссмана больше не было семьи. Его жена Яна и сын Ян были убиты в Освенциме в 1943 году, а его младший сын Станислав, видимо, умер еще раньше. Гроссман и такие люди, как Эрнст Блох, Ганс Эйслер и Бертольт Брехт, стали главными приобретениями Восточной Германии в ее соревновании с Западной по привлечению в годы холодной войны видных интеллектуалов-антинацистов, оказавшихся в изгнании. В марте 1950 года Гроссман был номинирован городом Лейпцигом на получение Национальной премии «за совокупность научных достижений в области научного социализма», но не получил ее. Вероятно, для властей в Берлине его достижения не были достаточно чистыми в доктринальном отношении.
