«Мы стояли в Малом зале ЦДЛ у гроба Шленского, деятельного, текучего, как ртуть, а он был впервые неподвижен и отрешен. Только что по стране прогремели его песни о послевоенном танго и последнем шансе. Он, наконец, получил то, к чему с напористостью краснопресненского хулигана шел все свои сорок лет: деньги и славу. И умер в чистом поле, на Днях литературы в Ульяновской области. Там слишком хорошо угощали. Мы переглядывались: Володя был второй страшной потерей наших смежных поколений. За несколько лет до этого упал с платформы, и тоже по пьяни, талантливый поэт Саша Тихомиров.
— А я думал, ему сносу не будет, — шепнул мне Андрей Богословский…»
* * *
И вот наконец в 1988 году издательство «Молодая гвардия» тиражом 100 тысяч экземпляров выпустило книгу «Сто дней до приказа», со всеми тремя нашумевшими повестями. В ту пору в борьбе с книжным дефицитом, а заодно и с черным рынком, была придумана система книгообмена. В магазинах оборудовали витрины, где любой библиофил мог выставить для обмена свою книгу. Издания разделили на несколько категорий в соответствии с востребованностью. «Сто дней до приказа» стояли на самой высокой полке: на них можно было выменять любую редкую книгу.
Анализируя свою упорную борьбу за публикацию первых повестей, Поляков позднее писал: «Литература имеет множество функций и мотиваций; одна из них, кстати, немаловажная, — заранее оповещать общество о неблагополучии, еще не ставшем бедствием. Это — ее долг. Долг власти — улавливать эти сигналы и менять что-то в политике, экономике, социальной мифологии и т. д. Власть, реагирующая на любую критику как на клевету, обречена: значит, она утратила энергию внутреннего развития и скоро рухнет, но не от колебания основ, а от своей исчерпанности».
Можем лишь добавить: позднее стало очевидно, что среди ретроградных начальников были даже не «колебатели», но разрушители основ. Так же как были и те, кто остро ощущал слабость власти, удерживаемой дряхлым политбюро. Эти люди предчувствовали, что смена поколений у кормила власти станет не благотворной, но во всех смыслах сокрушительной — для страны и советского народа.
* * *
Так в 1989-м Поляков был по факту признан «самым молодым классиком советской литературы»: его имя появилось в новых перестроечных изданиях «Большого энциклопедического словаря», а повести «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба» и «Работа над ошибками» вошли в школьную программу, фигурировали в экзаменационных билетах и темах сочинений. Но после «Апофегея» начал формироваться миф о Полякове-конъюнктурщике, который, успешно имитируя критику, на самом деле фактически служит власти и прикормлен ею. В 1990 году на экраны вышел кинофильм «Ай лав ю, Петрович!» о судьбе талантливого человека, не нашедшего себе места в «совке» и ставшего бомжом. Эту роль исполнил благополучный, но печальный от природы актер Игорь Ясулович, а в качестве антипода честному Петровичу был выведен в эпизоде успешный молодой писатель, прославившийся критикой армии и комсомола. Одетый в дорогую дубленку и обнимая сразу двух девиц, он хвастал перед ними своими победами. Внешне актер, исполнивший эту маленькую роль, был удивительно похож на автора «ЧП…» и «Стадией…». Но демонстративная неприязнь создателей фильма никак не повлияла на отношение к его произведениям читателей, оно не зависело от того, как воспринимали Полякова в продвинутых литературных кругах — и от того, что писала о нем критика.
Глава пятая
ПОЛОСА ОТЧУЖДЕНИЯ
(1992–1999)
Гласность — это либеральный террор.
М. Салтыков-Щедрин
В конце 1991-го, когда под свист и улюлюканье охваченной демократическим ражем толпы рушилась страна, Полякова, после шести лет либеральных похвал, окатила ледяная волна либеральной же неприязни, с которой была встречена повесть «Парижская любовь Кости Гуманкова». Впрочем, после «Апофегея» это было ожидаемо.
На одного из самых известных писателей в стране как из рога изобилия посыпались обвинения в «конъюнктурности». «Его повести были (обратим внимание на прошедшее время! — О. Я.) явлением не столько литературы, сколько литературно-общественной жизни», — утверждала в «Литературном обозрении» Елена Иваницкая в статье «К вопросу о…». А Борис Кузьминский в статье «Прокрустов престол» в «ЛГ» определил Полякова в обойму «уважаемых не за качество текста, а за прежние заслуги». Новым словом в отечественной словесности считались тогда сочинения В. Пьецуха, В. Нарбиковой, А. Кабакова, С. Соколова, Е. Попова, А. Приставкина, А. Рыбакова, Т. Толстой, С. Каледина, М. Веллера, А. Слаповского…
Кумиром либеральной критики отныне несложно было стать, разоблачая проклятое советское прошлое. Правда, имена многих разоблачителей лет через десять, как правило, уже не вспоминали. Что ж, это были их «пятнадцать минут» славы.
Но и критика патриотического толка с большим подозрением относилась к Полякову и его творчеству, которое нельзя было подогнать под мерки близкого ее сердцу соцреализма, который, правда, не был ему совершенно чужд. Первые повести Полякова не удостоились рецензий на страницах почвеннических газет и журналов, которые так и не включили его в обойму авторов нового литературного поколения, куда вошли А. Буйлов, Т. Набатникова, А. Курносенко, В. Хайрюзов, С. Алексеев, П. Паламарчук, А. Сегень, М. Попов.
Однажды в Доме творчества «Переделкино» Валентин Распутин, прочитавший подаренный накануне «Демгородок», грустно спросил: «Юра, почему вы все время иронизируете? Россию не любите?» — «Гоголь тоже иронизировал», — ответствовал Поляков, не считавший свою иронию чем-то зловредным для страны. «Но вы ведь не Гоголь…» — упрекнул его Распутин, творчеству которого ирония категорически чужда. Разговор оставил неприятный осадок: Юрий и раньше видел, что в кругу писателей патриотического направления его дар сатирика вызывает недоумение и даже раздражение, и слова Распутина это еще раз подтвердили. В свое время «Сто дней до приказа» из «Нашего современника», возглавляемого поэтом-фронтовиком Сергеем Викуловым, ему вернули со словами: «Плакать хочется, а он смеется!»
Однако что же делать человеку, если его творческая манера не нравится тем, в ком он видит своих единомышленников? Стараться всем понравиться приличном общении? Изменить свой взгляд на вещи? Оставаться собой? Это был еще один камень у развилки дорог, но тут долго колебаться не пришлось: Поляков выбрал особый путь, который не сделал его своим ни в одном из идейных лагерей, но зато позволил вполне проявиться его таланту, столь полюбившемуся читателям.
Вот как сам он художественно трактовал тогдашнее отношение либералов и патриотов к своему творчеству: «…Мы, понимаешь, готовимся тут к последнему и решительному бою с Красным Египтом, а этот гад Поляков затомился вдруг по проклятому совку. Да и вообще, повестушка вышла какая-то дрянная, вялая, никудышная. Где задор разоблачения, где азарт ниспровержения? Видимо, автор исписался. Почвенническая критика и вовсе не заметила «Парижскую любовь». Какие там охи-вздохи, какие заграничные каникулы любви, если инородцы жмут по всем фронтам, а настоящая фамилия Ельцина — Элькин! С тех пор я так и обитаю на простреливаемой полосе отчуждения между либералами и патриотами. Впрочем, я там такой не один…»
