Именно такую практику я жестко пресек, едва возглавив «Литературную газету». На мой взгляд, это тупик, особенно для творческой личности, когда своему прощается бездарность, а чужому не прощается талант. К сожалению, этим грешат и почвенники, и «беспочвенники». Я никогда не сочту другого писателя бездарным, если мне не нравятся его политические взгляды. И наоборот: никакая идейная близость не заставит меня закрыть глаза на творческую беспомощность «единоверца». Впрочем, чисто теоретически такое отношение кажется естественным, даже единственно возможным, а вот на практике оно встречается очень редко. И наконец, Господь наделил меня особенным свойством — ироническим, улыбчивым восприятием жизни. Почему-то среди именно советских почвенников ирония и смешливость считались и считаются явной приметой инородца, что для нашей многоплеменной страны нелепо. Любопытно, что ни Гоголя, ни Салтыкова-Щедрина, ни Чехова за чувство юмора в инородцы не записывали. Это появилось после революции, в 1920-е годы, видимо, как реакция на роковые потери в тонком еще слое русской интеллигенции, прежде всего творческой и научной. Хотя на самом деле русский смех легко узнать: он, как правило, не агрессивен, и это чаще всего самоирония, в нем нет неприязни, он обращен на свои, родные, а не чуждые недостатки. Русским сатириком быть непросто: почвенникам чужд твой смех, как таковой, а «беспочвенникам» непонятна снисходительность твоего смеха, они любят погорячее…
— Как ты воспринимаешь сегодня семейные традиции? Менялся ли твой взгляд на семью? И считаешь ли ты возможным и необходимым, чтобы в наше время под одной крышей жили по меньшей мере три поколения?
— Я вырос в той среде, где нормальная, полная семья считалась делом само собой разумеющимся и отсутствие, скажем, у ребенка отца связывалось с трагедией: гибель на войне, ранняя смерть. Разводы и вторые браки в поисках личного счастья были еще редкостью, по крайней мере, в нашей рабочей среде. Семья была ячейкой выживания и союзом, конечно, полюбовным, для продолжения рода. С осудительным недоумением моя родня, собравшись по праздникам, обсуждала брачные эксперименты и скандальные разлады в семьях разных знаменитостей: «С жиру бесится!» О нетрадиционной ориентации вообще говорили как о чем-то невиданном, вроде союза русалки и дельфина. Однако эта патриархальность рушилась прямо на моих глазах. И чем выше я поднимался по социальной лестнице, тем естественнее выглядело то, что моя родня считала противоестественным. Но, повидав всякого, я в глубине души сохранил этот, может, простоватый, народный, но нормальный взгляд на семью и отношения полов. Меня совсем не радует, что муками сексуальной самоидентификации скоро заменят в искусстве главную тему прошлых веков — муки совести.
Что касается сосуществования большой семьи под одной крышей, это ушло вместе с традиционным обществом, лучшей, на мой взгляд, формой организации человеческого быта в скудных условиях. Изобилие, увы, — враг традиции. Даже неполное советское решение жилищной проблемы позволило разным поколениям одной семьи обзавестись сперва отдельными комнатами, потом квартирами. Это процесс естественный, ибо старики даже в России теперь живут дольше, остаются молодыми почти до самой смерти, стремление «пожить для себя» становится главным смыслом второй половины земного существования. Даже те, кто с годами начинает о душе заботиться, про тело тоже не забывают. Да и стандарты минимального комфорта с середины прошлого века, когда я «в этот мир пришел, чтоб видеть солнце», изменились фантастически. И попытки жить с семьей моей дочери в одном доме, пусть и просторном, закончились, к всеобщему облегчению, разъездом и гостевыми радостями. Но не будем забывать, что при всей сложности последних десятилетий, даже с учетом развала страны и разгрома советской социальной системы, мы не сталкивались с катастрофами, подобными революции, войне, массовому голоду. Уверяю вас, если, не дай бог, случится нечто подобное, родственный круг из «гедонистического семейного подряда» вновь и очень быстро превратится в боевую единицу выживания. Семью надо сохранять всеми силами, ибо в трудную минуту она сохранит тебя.
— Как тебе удается сохранять такую высокую работоспособность в твоем — уже официально пенсионном — возрасте? Есть ли у тебя какие-то свои секреты на этот счет?
— Писательство — это, по сути, не профессия, а способ жизни. Профессию люди себе выбирают, чтобы заработать на хлеб, иногда по призванию, чаще по расчету, и довольны, если расчет оказался верным. Когда рыночные условия меняются, мы наблюдаем исход из профессии. Нечто подобное произошло с литераторами в 1990-е. Союз писателей поредел, как толкучка фарцовщиков при крике «милиция!». К сожалению, на смену прагматикам, перешедшим на более тучные нивы, в литературу пришли в основном графоманы, сочиняющие не для заработка, а для своего удовольствия. Одна беда: это удовольствие от писателя к читателю не передается. Но иногда, очень редко, какой-то вид деятельности необходим человеку как воздух, как пища, как взаимная чувственность… Что это — дар или, как говорили во времена моей юности, «бзик», не знаю. Но он или есть, или его нет. Можно оснастить этот дар знаниями, навыками, например, в Литературном институте, но выучиться «на писателя» нельзя. Я, вероятно, по своей природе принадлежу к разновидности людей, которым словесный труд необходим. Если какое-то время по объективным или субъективным причинам я не могу заняться словосложением, то ощущаю бесприютность, раздражение, даже что-то вроде «ломки». Это не значит, что я ловлю кайф от писательства, что у меня нет мук творчества, они есть и связаны со стремлением максимально приблизить конечный текст к замыслу. Ты напрягаешься, мучишь себя и других, понимая, что полностью сделать текст равноценным замыслу невозможно. Главная претензия моих редакторов звучала всегда так: «Остановитесь! Хватит! Не надо больше улучшать! Вы уже портите написанное!» Чем не танталовы муки? Для графоманов, а большинство нынешних авторов принадлежат к данной почтенной категории, такой проблемы вообще не существует. Я же, в отличие от графоманов, радости от процесса сочинения не испытываю, возможно, за исключением самого последнего этапа «полировки» текста «нулевой шкуркой». Наоборот, литературная работа связана для меня с серьезными самоограничениями, отказом от многих радостей, подчинением всей жизни графику «бумагомарания», что понимают и принимают только настоящие писательские жены. Например, несколько лет назад я понял: с возрастом алкоголь стал мешать творчеству, и без колебаний, хоть и с грустью, исключил возлияния из моей жизни. Остается надеяться, что женская взаимность никогда не помешает моим литературным занятиям…
Основные даты жизни
и творчества Ю. М. Полякова
1954, 12 (13) ноября — родился в Москве в рабочей семье. Отец Михаил Тимофеевич Поляков — электрик на заводе «Старт», мать Лидия Ильинична — технолог на Московском маргариновом заводе.
1957 — семья переезжает из коммунальной квартиры на Маросейке в заводское общежитие в Балакиревском переулке.
1962, 1 сентября — Юра Поляков идет в первый класс школы № 348 на углу Балакиревского и Переведеновского переулков. Лето проводит в деревне Селищи (близ Кимр) и пионерском лагере «Дружба» (станция Востряково).
