В отместку оскорбленный отец по совету родни решил увести все улусы в Крым, в татарское подданство. Только счастливое стечение обстоятельств (раскрытие заговора родного брата наместника, Бодонга, планировавшего его свержение по прибытии в Крым) буквально в последний момент предотвратило кровопролитие. Дондук-Даши передумал прорываться через не слишком плотные русские заслоны и уничтожать присматривавший за ним отряд подполковника Никиты Григорьевича Спицына (110 солдат и казаков). Три дня он склонял к отказу от побега старшину и, наконец, в ночь на 14 июня не без помощи духовенства добился своего, после чего арестовал брата-изменника. Подоспевшая вскоре весть об увольнении Татищева от калмыцких дел высочайшим указом от 19 июля окончательно удовлетворила всех и ускорила русско-калмыцкое примирение. Заметим, высокомерие Василия Никитича едва не обрушило геополитическое равновесие на юге России, так что наказали губернатора за дело. Его изоляция в деревне способствовала не только восстановлению доверия калмыков к России, но и улучшению текста сочиненной им первой русской истории
.
Другой петровский «птенец», Иван Иванович Неплюев, в противоположность Татищеву «дикарей», опекаемых Оренбургской экспедицией, не чурался, почему и был из ссылки возвращен в Санкт-Петербург. Правда, для этого он трудился, выводя регион из числа депрессивных, 16 лет: заново, на более удобном месте, основал Оренбург, построил десятки крепостей и острогов на реках Яик и Уй, сдружился с ханами киргиз-кайсацких орд, расширил торговлю и сеть горнорудных, железных, медных заводов, стараясь вовлечь в процесс созидания коренное население — татар и башкир, поладил с яицким казачеством. В общем, по его собственному признанию, «видев делам моим успех в пользу отечества, был совершенно доволен и спокоен, забыв ту прискорбность, с коею в сию экспедицию прибыл». Елизавета Петровна оценила рвение Неплюева: 15 марта 1744 года преобразовала экспедицию в губернию, 25 ноября 1752-го пожаловала губернатора в действительные тайные советники, в феврале 1758-го вызвала в столицу, а 16 августа 1760-го произвела в сенаторы.
На главное награждение, конечно, повлияла та ловкость, с какой оренбургский губернатор потушил башкирское восстание 1755 года. Вспыхнуло оно под тем же лозунгом, который едва не провозгласили калмыки в 1745 году: «Уходим из России!» К кому? К киргиз-кайсакам (казахам), у которых обосновался мулла Абдулла Мягзялдин по прозвищу Батырша. По его наущению и всколыхнулись кибитки Бурзенской волости Ногайской «дороги». 15 мая башкиры ринулись на прорыв через Яик, убили по дороге группу каменотеса Брагина и двух проезжих крестьян и, опрокинув пикет драгун, 21 мая ушли к киргиз-кайсакам.
Их примеру последовали жители еще четырех волостей, также с боями пробиравшиеся за Яик, разорявшие попутно русские и казачьи поселения, почтовые станы, заводы. Три «дороги» — Казанская, Осинская, Сибирская — к движению не примкнули, как и половина Ногайской. Чувствуя провал затеи, Батырша попробовал в сентябре 1755 года раскачать Осинскую «дорогу», но ее старшины сами же и угомонили бунтовщиков. К зиме больше уже никто не хотел бежать за Яик — сработала хитрость Неплюева, который 29 мая и 7 июня отправил к владельцам Малой и Средней казахских орд (жузов) Нурали-хану и Абылай-хану посланцев с заманчивым предложением: Россия не будет возражать, если кочевники обеих орд ограбят беглых башкир и обратят в рабство. Нурали-хану идея понравилась, а Абылай, в чьих владениях обретался Батырша, отказался. Впрочем, первой на пути башкир лежала Малая орда. Из трех тысяч бежавших большинство очутилось в плену. Прослышав о том (Неплюев позаботился о своевременном оповещении), расхотели эмигрировать и те, кто искренне сочувствовал организовавшему мятеж мулле. К тому же 14 сентября губернатор обнародовал царский акт об амнистии, на который откликнулись те, кто умудрился выскользнуть из киргиз-кайсацкого плена.
Впрочем, о захваченных в плен тоже не забыли. После ряда переговоров с Нурали-ханом 21 августа 1756 года русская сторона уговорила старшин Малой орды «…находящихся у всех киргиз-кайсак беглых… башкирцов… з женами… и з детми, також и с… пожитками, которые доселе не разграблены, возвратить обратно». За первый месяц вернулось свыше четырехсот человек
.
Парадокс, но мятеж башкирской Ногайской «дороги» прежде всего аукнулся Русской православной церкви. Елизавета Петровна ответила на диверсию Батырши уменьшением дискриминации мусульман. 3 сентября 1755 года она приостановила действие закона об отселении некрещеных татар от крещеных, а 26 сентября добавила: «…с иноверцов, кои по ныне некрещены, за новокрещенных доимочных и нового нарядов рекрут не взыскивать, також и подушной за тех новокрещен по нынешней 1755 год доимки со всех же некрещеных иноверцов не взыскивать же и из доимки выключить, дабы оные от того взыскания во изнеможение притти не могли»
. Основной костяк иноверцев, обложенных податями, составляли как раз магометане. Правда, этот указ больше задевал интересы Сената, чем Синода. А в Сенате командовал Петр Иванович Шувалов.
Великий прожектер XVIII столетия, фактический глава правительства дочери Петра, первый вельможа империи, властный, тщеславный, корыстный — вот как выглядит в глазах потомков Петр Шувалов, блеском посмертной славы затмивший память о старшем брате Александре. Смущает одно: если Петр Иванович и впрямь был таким замечательным государственным мужем, то почему Елизавета Петровна не ему поручила свою безопасность и не его первым произвела в генерал-адъютанты?
Процитируем пруссака Акселя Мардефельда: «Генерал-поручик граф Шувалов некоторым доверием пользуется благодаря жене и, хоть и трусоват, часто против канцлера выступает. Брюзжит постоянно, не имея на то резонов». Характеристика примечательна тем, что автор — старожил Санкт-Петербурга — еще не в курсе грядущих событий и описывает человека по впечатлениям, самое позднее, первой половины 1746 года, перед своим отъездом из России. И портрет вырисовывается несолидный — подкаблучника, вечно чем-то недовольного. Действительно, настоящий лидер в семье Шуваловых — жена Мавра Егоровна, «наперсница государыни», «хитрейшая из всех», ненавидящая канцлера Бестужева. Муж ее побаивался и главу Иностранной коллегии осуждал поневоле. Зависимость от супруги была Шувалову-младшему не по нутру, и в раздражении он мог выкинуть какой-нибудь фортель. Так, осенью 1742 года при дворе разразился громкий скандал: Мавра Егоровна заподозрила мужа в адюльтере с камер-фрейлиной Варварой Алексеевной Черкасской, и тот не стал ее «разочаровывать».
В отличие от непутевого, зато любознательного младшего брата старший был немногословен, организован и надежен. Взявшись за дело, никогда не подводил, а потому служил шталмейстером — заведующим всем конным хозяйством Елизаветы Петровны еще в бытность ее цесаревной, а после переворота — телохранителем, став преемником А. И. Ушакова на посту шефа Тайной канцелярии. И привилегию прямого доступа к государыне в должности генерал-адъютанта Александр Шувалов получил раньше брата — 9 июня 1746 года. Не по его ли настоянию Шувалов-младший женился на фрейлине Шепелевой в двадцать с небольшим лет — чтобы было кому за ним присматривать?..
Двадцать седьмого июля 1744 года Елизавета Петровна отправилась из Москвы в Киев. На ночь остановилась в Коломенском. Там и пожаловала А. И. Румянцева, А. Б. Бутурлина и П. И. Шувалова в члены Сената. Два с половиной года она примеривалась, на каком поприще женатый «философ» принесет больше пользы. Посчитала, что в Сенате, и не ошиблась. Рано или поздно обе черты графского характера — склонность к брюзжанию и любознательность — проявились бы, произведя нужный эффект: коллеги, поднаторевшие в заседаниях, не потерпели бы высказываемого Шуваловым недовольства и тем спровоцировали бы его на нестандартные идеи, способные освежить дискуссии. Так и случилось.
