По возвращении в Англию младшая сестра Кэт Джорджина Хогарт стала частой гостьей на Девоншир-Террас. Нет никаких сомнений, что молоденькая и хорошенькая девушка, совершенно преданная своему зятю, напоминала тому покойную Мэри (кстати, ей тогда было 16 лет, как Мэри во времена Даути-стрит). Началось новое житье втроем, в котором, как и в прошлый раз, были свои непосредственные выгоды и зародыши будущих неудобств для четы Диккенс. Более дисциплинированная, чем сестра, Джорджина, которой в меньшей степени была присуща полубогемная беспорядочность Хогартов, прекрасно справлялась с ролью экономки: она «разрулила» бытовые проблемы и вплотную занялась детьми — Кэт, по мнению Чарлза, не удавалось ни то ни другое. Но ее появление лишило законную хозяйку дома последних прерогатив и предоставило ей единственную, неблагодарную роль болезненной матери, предмета нарастающего раздражения своего супруга, поскольку череда беременностей не улучшила ни ее настроения, ни физического здоровья, ни внешней привлекательности. И хотя нежные чувства Чарлза к Джорджине не могли сравниться по глубине и силе с той страстью, какую он испытывал к Мэри, неизбежное сравнение между двумя женщинами в очередной раз оборачивалось в пользу той, что помоложе.
В феврале 1844 года произошел инцидент, грозивший суровыми последствиями для и так уже разобщенной пары. Выступив с речью в Механическом институте Ливерпуля, Диккенс оказался в роли распорядителя вечера: «Меня просят представить вам юную особу, имя которой я объявляю с болью и нежностью: мисс Уэллер, она исполнит фантазию для фортепиано». Публика разразилась смехом, думая, что это шутка создателя Сэма Уэллера. Однако на сцену поднялась девушка, в самом деле носившая знаменитую фамилию; на протяжении всего концерта Диккенс, по словам одного очевидца, «ловил взглядом каждое движение артистки». Он только что влюбился.
Юной пианистке было 19 лет, и она походила… на Мэри Хогарт. Опять Мэри Хогарт! Но разве Диккенс не увидел отражение молодой покойницы даже в радужных узорах из воздушной пыли над Ниагарой? Неистовость и внезапность этой любви с первого взгляда говорят о его неудовлетворенности в любви, о страстном желании испытать романтическое приключение. Вернувшись в Лондон, он отправил одному ливерпульскому другу такую странную исповедь: «Я не могу шутить по поводу мисс Уэллер; она слишком хороша; мой интерес к ней (юному одухотворенному существу, которому, я боюсь, суждено рано умереть) волнует меня. Великий Боже, каким безумцем я показался бы любому, кто смог бы измерить невероятное чувство, испытываемое мною к этой девушке!» Истинное или мнимое, физическое сходство между Кристианой Уэллер и Мэри Хогарт вызвало у Диккенса странный, почти патологический процесс: его желание смешивалось с иррациональной мыслью о смерти любимого существа и безумием. Фамилия девушки тоже, наверное, выбила его из колеи, смешав в его мозгу вымысел и реальность, грань между которыми и так была расплывчатой.
Когда он писал это очень личное письмо, он еще не знал, что тот, кому оно было предназначено — Т. Дж. Томпсон, — попросит руки Кристианы. Ошеломленный этой новостью («Никогда еще я не был так поражен, вся моя жизнь словно вдруг остановилась»), он всё же овладел собой и даже поощрял эти брачные планы… при этом обратившись к своему сопернику со странной просьбой: «Попросите ее сохранить платье [в котором Кристиана предстала передо мной в Ливерпуле], пусть его переложат лавандой. Чтобы никогда не старело и не увядало». Как и в случае с кольцом Мэри Хогарт, сублимация желания и страх смерти находят выражение в почти патетической привязанности к некоему предмету.
Кристиана Уэллер выйдет замуж за Т. Дж. Томпсона в 1845 году, в присутствии Диккенса, на котором в тот день был дорогой и броский жилет в его вкусе, чтобы «затмить жениха». Она умрет своей смертью в 85 лет: мрачные предчувствия романиста оказались ложными…
Возможно, этот грустный эпизод поторопил его отправиться в новое путешествие, но на самом деле решение было уже принято, как и приговор, определивший участь несчастных Чапмена и Холла, на которых (несправедливо) была возложена ответственность за скудный доход от «Рождественской песни». Диккенс нашел им замену в лице типографов Брэдбери и Эванса, с которыми всегда хорошо ладил, однако отклонил их предложение создать новый журнал. Американской эпопеи явно оказалось недостаточно, чтобы «раскочегарить котел» сочинения романов, раз читатели не приняли «Мартина Чезлвита», несмотря на все его достоинства. Зато успех «Рождественской песни» побудил Диккенса избавиться от диктатуры ежемесячных выпусков и сбросить с себя ярмо главного редактора, чтобы спокойно заняться писательским трудом (возможно, написанием рассказов) и обрести второе дыхание. Уступив все свои права Брэдбери и Эвансу, он смог вернуть переплату Чапмену и Холлу; к тому же печатники, доросшие до издателей, в свою очередь предоставили ему аванс под дорожные записки, еще одну рождественскую сказку и переиздание его произведений в дешевой версии — ни о каком романе речи пока нет. Что же касается путешествия, направление было выбрано еще несколько месяцев назад: он поедет в Италию.
Временно переселиться на континент, где можно жить, обходясь небольшими тратами (например, на доходы от сдачи внаем лондонской недвижимости), было тогда решением, очень популярным среди джентльменов с расстроенными финансами. Диккенс отправлялся не в дорогостоящее путешествие себе в убыток, каким обернулась его американская авантюра, а на каникулы, сулившие покой и удобства. Весна 1844 года прошла в приготовлениях — лихорадочно-восторженных для Чарлза, но не для Кэт, которой новая экспедиция была не по душе. Диккенс закончил «Чезлвита», сдал внаем дом на Девоншир-Террас, купил карету и нанял французского форейтора по имени Луи Рош. Посоветовавшись со своим другом Флетчером, который жил тогда в Италии, он остановил свой выбор на Генуе — не такой далекой и более скромной, чем Неаполь или Флоренция.
2 июля в огромную карету, называемую, в зависимости от настроения, «блистательным экипажем» или «просторным призраком», набились 12 человек: Чарлз, Кэт, Джорджина, пятеро детей, Анна — верная горничная Кэт, другие слуги — и собака Тимбер. Диккенс уже воображал себя в «рубашке в полоску, с усами, в блузе с красным поясом, в соломенной шляпе и белых брюках, верхом на муле, не заботящимся о том, который теперь час, какое число или какой день недели». Короче — мечта о безмятежном отдыхе для бывшего рассыльного в конторе Эллиса и Блэкмора.
НОВЫЕ СТРАНСТВИЯ
Попав в Париж, Диккенс был очарован этим городом, его оживлением, разнообразием, сложностью, «тем, что скрыто, и тем, что у всех на виду». «Глазам было больно; голова шла кругом, а передо мной кишели новизны, сменяя одна другую, — сплошь удивительные и поразительные вещи», — рассказывал он, подчеркивая романический потенциал французской столицы: каждое здание, каждый человек казались ему «новыми страницами из огромной книги, вечно раскрытой в этом городе». Он пообещал себе поскорее вернуться сюда.
Зато Генуя скорее напоминала ему блистательные, но искусственные театральные декорации. Ничего удивительного: действие большинства комедий, или бурлетт
[27], которые он видел, исполнял или даже сочинял, разворачивалось в Италии, не говоря уже о «Ромео и Джульетте» его дорогого Шекспира. Непривычные звуки, здания сложной архитектуры, яркие цвета — даже фрукты были словно подкрашены художником — погружали его в чудесный, будто воображаемый мир. В обоих случаях — и в Париже, и в Генуе — путешествие и его сюрпризы первым делом отсылали его к миру литературного творчества, словно он перемещался внутри собственного вымысла.
