Один факт подтверждает его правоту. Слабое здоровье Чарлза (он страдал от сильных приступов кашля и, судя по всему, почечных колик) не заставило его мать отнестись к этому с должным вниманием. Но и тут существует сомнение: если Диккенс в автобиографических отрывках описывает себя хилым и одиноким ребенком, в других свидетельствах, напротив, подчеркивается его задор, общительность и ловкость при игре в крикет.
Как бы то ни было, у Диккенсов была библиотека — скромная, но достаточная, чтобы окружить Чарлза бесчисленными друзьями. Этот прекрасный отрывок из «Дэвида Копперфилда», без сомнения, автобиографичен: «После моего отца осталось небольшое собрание книг, находившихся в комнате наверху, куда я имел доступ (она примыкала к моей комнате); никто из домашних никогда о них не вспоминал. Из этой драгоценной для меня комнатки вышли Родрик Рэндом, Перигрин Пикль, Хамфри Клинкер, Том Джонс, векфильдский священник, Дон Кихот, Жиль Блаз и Робинзон Крузо — славное воинство, составившее мне компанию. Они не давали потускнеть моей фантазии и моим надеждам на совсем иную жизнь в будущем, где-то в другом месте. Эти книги, так же как и «Тысяча и одна ночь» и «Сказки джиннов», не принесли мне вреда; если некоторые из них и могли причинить какое-то зло, то, во всяком случае, не мне, ибо я его просто не понимал. Теперь я удивляюсь, как ухитрялся я находить время для чтения, несмотря на то, что корпел над своими тягостными уроками. Мне кажется странным, как мог я утешаться в своих маленьких горестях (для меня они были большими), воплощаясь в своих любимых героев. <…> Я был Томом Джонсом в течение недели (Томом Джонсом в представлении ребенка — самым незлобивым существом) и целый месяц крепко верил в то, что я Родрик Рэндом. <…> Эти книги были единственным и неизменным моим утешением».
Диккенсу часто ставили в укор его необразованность — это удел самоучек. Однако приведенный выше отрывок говорит о том, что уже в самом юном возрасте он прочел почти все величайшие произведения европейской литературы, от Сервантеса до английских романистов XVIII века, и черпал из них вдохновение для первых собственных книг. Наверное, кое-какие тонкости от него еще ускользали, но главное он ухватил: его охватывала дрожь перед великой эпопеей, он бороздил моря вместе с моряками, сражался вместе с солдатами, «вооруженный бруском из старой стойки для сапожных колодок», и тонко почувствовал вечно новое чудо вымысла. Упоминание о «Тысяче и одной ночи», часто встречающееся в его произведениях, весьма показательно: можно сказать, что Диккенс-писатель попытался воспроизвести очарование от чтения, испытанное в юности, и, сознательно или нет, последовал примеру Шахерезады, заставляя читателей нетерпеливо ждать продолжения рассказа.
В 1821 году (Чарлзу было всего-навсего девять лет) финансовое положение его отца сделалось тревожным. Семья еще увеличилась: родились девочка Гарриет и мальчик Фредерик; как всегда беззаботный, Джон Диккенс явно не просчитал последствий и ни на шиллинг не сократил своих непомерных расходов. Несмотря на прибавку к жалованью, полученную в предыдущем году, он уже не мог себе позволить относительную роскошь дома на Орднанс-Террас. Семья переехала в дом 18 на площади Сент-Мэри-Плейс, рядом с арсеналом, в простонародном квартале, где жили рабочие и кустари. Сам дом, хотя примерно такой же по величине, был менее привлекательным, и окно комнаты Чарлза теперь выходило на кладбище.
Диккенсы не были очень набожными, но время от времени посещали воскресную службу в сектантской церкви, возможно, из вежливости к соседу Уильяму Гилсу, баптистскому пресвитеру. Нескончаемые проповеди Гилса были для мальчика сущей пыткой. Наверное, к этому времени восходит его отвращение к перегибам кальвинизма, высокомерию и фарисейству проповедников всякого толка и их привычке нагонять страх своими разглагольствованиями. Для него ад существовал лишь в уме, «состоя из внутреннего мира напряжения, тревоги и кошмаров, тем более ужасного, что его нельзя подчинить себе». Впоследствии он напишет памфлет «Воскресенье под тремя главами» против законопроекта об отмене некоторых традиционных воскресных развлечений в пользу благочестия, которое казалось ему глупым. В его романах полно «тартюфов» вроде «сладкоголосого» мистера Чедбенда из «Холодного дома».
Между тем сын Гилса заведовал частной школой, обладавшей довольно хорошей репутацией, где Диккенс сделал свои первые (и единственные) успехи. Кроме того, Джеймс Ламерт, пасынок его тетки, поселился вместе с Диккенсами на Сент-Мэри-Плейс и стал в некотором роде ментором Чарлза: он водил мальчика в Королевский театр на пьесы Шекспира.
Увы, этот удачный для его интеллектуального становления период продлился недолго. В 1822 году отца снова перевели в Лондон. Распродав всё движимое имущество, поскольку денег катастрофически не хватало, вся семья, за исключением Чарлза, уехала осенью из Чатема. Мальчик остался до конца четверти в школе Гилса, а на Рождество, прижимая к груди подшивку журнала Голдсмита «Пчела», подарок учителя, в одиночку добрался до Лондона. Позже он будет вспоминать об этой поездке:
«Сколько прожито лет, а разве забыл я запах мокрой соломы, в которую упаковали меня, словно дичь, чтобы отправить — проезд оплачен — в Кросс-Киз на Вуд-стрит, Чипсайд, Лондон. Кроме меня в карете не было других пассажиров, и я поглощал свои бутерброды в страхе и одиночестве, и всю дорогу шел сильный дождь, и я думал о том, что в жизни гораздо больше грязи, чем я ожидал»
[4].
Были ли тогда свойственны мальчику горькое чувство жалости к себе, ощущение смиренной беспомощности и покорности судьбе? Или же писатель, став взрослым, наделил его ими постфактум, под влиянием жгучего воспоминания о первых порах жизни в Лондоне? Во всяком случае, самая счастливая пора его детства осталась позади. Пустой дилижанс, пахнущий старой кожей, соломой и навозом, увозил его к необычной судьбе, в которой слава родится из стыда и боли.
ОТ СУМЫ ДА ОТ ТЮРЬМЫ…
«Лондон. Большая печь. Барак лихорадочных больных. Вавилон. Большая бородавка». Такими словами Питер Акройд определяет изменчивое спрутообразное «королевство», в которое попал Диккенс десяти лет от роду. Подобно Дэвиду Копперфилду, мальчик, несмотря на уныние, должно быть, испытывал любопытство с примесью почтительного страха к этому месту, ведь «чудес и пророков здесь больше, чем во всех столицах мира». Двойственное чувство, испытываемое Диккенсом к Лондону, составляет один из краеугольных камней его творчества: с одной стороны, он видел в городе место гибели и одиночества, где все человеческие несчастья выставлены напоказ, а потому беспрестанно возвеличивал, по контрасту, моральные добродетели и мирный уют деревни. Но с другой стороны, он понимал, особенно находясь в отъезде, что порой нездоровая суета мегаполиса, его лихорадочность, копошение, шум и ярость необходимы ему, чтобы писать.
В 1822 году Лондон еще не был столицей мира, но уже претендовал на это звание. Его население почти вдвое превосходило парижское и разрасталось во все стороны, довольно беспорядочно. Главный мировой финансовый центр, театр успеха и процветания, он таил в своем чреве толпу нищих, беспрестанно умножаемую новыми «отбросами» победно шествующей индустриализации. Это было место, где возможно всё — и самое худшее, и самое лучшее.
