Возможно, чтобы полностью не утратить контакта с реальностью (или спасаясь от английских реалий), Диккенс решил в конце 1855 года продолжить работу над «Крошкой Доррит» в Париже. На сей раз это уже не был «мальчишник», как в феврале во время эпизода с Марией Винтер, — «приятное рассеяние и безудержное распутство в столице» в обществе Коллинза, — а плодотворная поездка в семейном кругу, которая продлится до мая следующего года. Диккенсу представился случай оценить свою возрастающую популярность по ту сторону Ла-Манша: «Мартина Чезлвита» печатали с продолжением в газете «Монитёр», а издательство «Ашетт» вскоре приобретет права на все его произведения для авторизованного издания. Заслышав его имя, торговцы с Елисейских Полей, где они жили, восклицали: «А, знаменитый писатель! У месье очень известное имя. Для меня большая честь и удовольствие видеть месье Дикин». Незаметным образом произошло чудо, уже случившееся в Англии: Диккенс нравился всем, от утонченных критиков вроде Ипполита Тэна
[43], который посвятил ему очерк, до безликой толпы, вплоть до простых разносчиков, которые останавливались поговорить с ним о его персонажах.
Диккенс общался с Эженом Скрибом, Полиной Виардо. Альфонс Ламартин похвалил его французский, от чего «пишущий эти строки застенчиво покраснел» и чуть не подавился куриной косточкой. Жорж Санд показалась ему «по-матерински заботливой толстушкой, с черными глазами и смуглым цветом лица», «в ее поведении нет ничего от синего чулка, разве что несколько категоричная манера судить о чужих мнениях по своим собственным».
В Париже, как и в Лондоне, домом заправляла Джорджина: она уже давно заменила Кэт в этой области, даже отказала Огастусу Эггу, просившему ее руки, чтобы полностью посвятить себя домашним обязанностям. Ей помогали две старшие девочки, Мэйми и Кэти. В Лондоне нашлось место для Чарли, который жил в Тависток-хаусе вместе с Хогартами; Уолтера, Фрэнка, Альфреда и Генри пристроили в пансион в Булони, Сидни брал уроки на дому, а двухлетний Плорн прекрасно исполнял свою роль любимчика. Диккенс, «неуживчивый патриарх», держал свое семейство в ежовых рукавицах, чередуя, в зависимости от случайностей своей работы, проявления нетерпения и ребячество, проповеди и моменты отдыха, когда он мог быть любящим и сердечным. Часто непреклонный с мальчиками, от которых он требовал слишком многого, он вел себя более гибко с девочками, полная покорность которых приносила ему величайшее удовлетворение. Во многих отношениях он был типичным отцом Викторианской эпохи, но перепады его настроения и практически распавшиеся супружеские узы не делали жизнь более сносной для тех, кому «посчастливилось» носить его фамилию…
В марте 1856 года Диккенс ненадолго вернулся в Лондон, чтобы оформить покупку поместья Гэдсхилл. Сбылось пророчество Джона Диккенса: Чарлз «упорно трудился» и достиг определенных высот, чтобы, наконец, стать обладателем во всех отношениях респектабельного дома, в котором, кстати, обычно жили пасторы. Авторитетный «self made man», отец многочисленного семейства и землевладелец, он стал образцом буржуа своего времени… но только внешне, и эту внешность — гладенькую, благопристойную и заурядную — парижский художник Анри Шеффер запечатлел для потомства. Тонкий знаток живописи, Коллинз находил портрет похожим и технически безупречным. Но сама модель себя не узнавала. Кому как не ему было знать, что Шеффер, не стремясь докапываться до сути или следуя принятым правилам, затер всё, что не соответствовало стереотипу писателя, достигшего вершины своей славы, и он почувствовал, как в нем вызревают неуправляемые силы, которые вскоре разорвут эту икону в клочья.
В мае, пока его семья оставалась в Париже, намереваясь позже приехать к нему в Булонь, Диккенс вернулся в Англию, но никак не мог собраться с духом, чтобы «созерцать глупость Хогартов», всё еще живших в Тависток-хаусе. От его былой привязанности к Джорджу Хогарту не осталось и следа: сознательно или нет, Чарлз переносил на него отвращение, которое временами испытывал к Кэт. «Мне кажется, — писал он, — что скелет из моего домашнего шкафа принимает пугающие размеры». На сей раз покой и красота его булонской резиденции не оказали на него обычного действия, тем более что очередная эпидемия холеры выгнала его оттуда в конце августа. Тогда Диккенс занялся новой театральной постановкой, которая неожиданно ускорит драматическую развязку.
Двумя годами раньше он живо заинтересовался делом Джона Франклина — полярного исследователя, пропавшего во льдах со всей своей экспедицией и позже обвиненного в каннибализме со слов эскимосов. Диккенсу тогда казалось немыслимым, чтобы английский герой, столь хорошо себя зарекомендовавший, позволил себе столь отвратительную вещь. На основе этого происшествия родилась «Ледяная бездна»: под этой вещью стояла подпись Коллинза, но написана она была в четыре руки. Не намекая на каннибализм, пьеса тем не менее развивает сюжет о цивилизованном человеке, охваченном дикими и убийственными порывами. Вар-дур — персонаж, которого играл Диккенс, — тайно любит невесту Франка Олдерли (Уилки Коллинз). Мучимый желанием устранить своего соперника, он, однако, спасает его во льдах и умирает, обретя душевный покой. По всеобщему мнению, Диккенс никогда еще не был так убедителен, как в этой двусмысленной роли, и сам Макреди восхищался реализмом его игры. Актер полностью слился со своим персонажем: Диккенс сам считал, что он и есть Вардур — добрый, порядочный и честный человек, который торжествует над своими низменными инстинктами, жертвуя собой. Зная о состоянии его духа и о грядущих событиях в его личной жизни, это выступление кажется последним всплеском совести, подтачиваемой чувством вины. Собираясь разбить вдребезги свой иллюзорный образ, он в последний раз примерил его на себя, облачившись в мелодраматичный героизм.
Кстати, образ этот уже был серьезно подпорчен. Диккенс всё чаще брал с собой Коллинза на вылазки в город со всё более явной целью. «Любое безумие, которое вы предложите, найдет во мне не менее сумасшедший отклик», — ясно заявил он. В то время они оба часто ходили в театр и волочились за молоденькими актрисами, которых они прозвали «незабудками». «Если вам удастся выдумать нечто в духе сибаритствующего Рима во времена величайшего сладострастия, я с вами», — писал Диккенс своему приятелю. Конечно, в этих словах есть доля шутки и фанфаронства: старший явно старается сравняться с младшим, принимая чересчур вольный тон. Но что сказать о парижском приключении, о котором говорится в письме тому же Коллинзу? Уплатив три су, чтобы попасть на бал в место, явно пользующееся дурной репутацией, Диккенс заметил «женщину лет тридцати, в индийской шали… красивую, безразличную, надутую, однако ее чело было отмечено самыми благородными качествами. Сегодня вечером я намерен отправиться на ее поиски. Я не говорил с ней, но мне бы хотелось побольше о ней узнать». Дошло ли «до дела» в тот вечер или в другой, не так уж важно: душевная и сексуальная неудовлетворенность налицо.
