«Случай» Теккерея надо рассмотреть отдельно, во-первых, потому, что они с Диккенсом никогда не были по-настоящему друзьями, а во-вторых, потому, что их ссора была вызвана недоразумением или, вернее, двусмысленной фразой, которую Диккенс намеренно «не уразумел». Чтобы положить конец позорящим слухам о Диккенсе и Джорджине, ходившим в клубе «Гэррик», Теккерей зажег встречный пал, назвав имя Эллен Тернан. Прослышав об этом, Диккенс притворился, что не понял доброго намерения своего соперника, и запомнил только намек на актрису. Через некоторое время он ухватился за предлог мелкой клубной ссоры, чтобы окончательно порвать с Теккереем.
Все эти измены, ссоры, укоры и красноречивые паузы, особенно со стороны дорогих друзей, однако, не направили Диккенса на путь самокритики. Единственная ошибка, которую он соглашался признать, заключалась в женитьбе на Кэт. Однако чувствуется, что во время всего этого дела ему было не по себе, его терзало чувство вины, хотя он и не называл вещи своими именами. Однажды вечером, вернувшись в Тависток-хаус, он увидел, что в цветнике притаился полицейский, и испытал «страх и тревогу», пока не понял, что страж порядка здесь вовсе не ради него… Несколько месяцев спустя его сильно встревожила обычная проверка, с которой другой полицейский пришел к Эллен Тернан, Диккенс даже обратился по этому поводу к приятелю из Скотленд-Ярда. Такое впечатление, что за фасадом популярности и социального преуспеяния всё еще прятался боязливый и сбитый с толку мальчик, посещавший Маршалси и фабрику Уоррена. Он всё никак не мог поверить, что то, чем он обладает, принадлежит ему по праву.
Вероятно, скандальный развод вновь вызвал вопрос о его неожиданном взлете и пробудил его главные страхи. «Что бы Диккенс ни делал, он не станет… я полагаю, вы понимаете, о чем я». Слово, опущенное Теккереем, — конечно же, «джентльмен». Ключевое слово, судьбоносное в те времена. Груз его происхождения, его нетипичного жизненного пути продолжал довлеть над самым знаменитым человеком в Англии. Желая любой ценой защитить свою честь, Диккенс лишь угодил в социальную ловушку, словно зверь, мечущийся в тенетах. Как очень верно сказала его собственная дочь, он был «слишком сложен, чтобы быть джентльменом», то есть чтобы тайно завести любовницу — полумера, вполне допустимая по понятиям того времени, с которой, возможно, смирилась бы даже Кэт, — и продолжать на людях жизнь, сотканную из двуличия и условностей… Сегодня его правдивость скорее вызывает симпатию. Но ему можно поставить в укор, что в своей искренности он не пошел до конца, а попытался в «украденном письме» возложить всю ответственность за разрыв на Кэт.
При всём при том он был «чудесным», как говорит та же Кэти. Чудесным писателем. Если как человек Диккенс не желал прислушиваться к голосу совести, в своих книгах он доведет самокопание до крайностей. Испытание разводом придаст его последним романам болезненную прозорливость и несравненную искренность.
ГЕРАНЬ В ПЕТЛИЦЕ
Пока скандал набирал обороты, первый цикл платных чтений имел бесспорный успех. Диккенс собирал полные залы в Лондоне и Ливерпуле, в Шотландии и даже в Ирландии, в шахтерских городках и на фешенебельных курортах. Публике явно было всё равно, джентльмен мистер Чарлз Диккенс или нет: она приходила слушать не мужа, подозреваемого в супружеской измене, и не автора «украденного письма», а создателя Пиквика, Сэма Уэллера, Копперфилда и Микобера. Создателя вдвойне, поскольку он не только вызвал их к жизни на бумаге, но и возродил на сцене, предоставив им свое лицо и свой голос. Закулисные слухи клуба «Гэррик» не имели значения для толпы, жаждущей развлечений и переживаний, и наоборот: огромное наслаждение, испытываемое Диккенсом от встреч со своими читателями, которые смеялись и плакали, не позволило ему отойти в тень от боязни вечер за вечером вспоминать неприятности личной жизни.
Он выходил на сцену в белом жилете и с белой геранью (его любимый цветок) в петлице. В коротком вступлении призывал публику вести себя «как группа друзей, собравшихся, чтобы послушать историю», и начинал. Конторку, использовавшуюся для первых выступлений и оказавшуюся слишком высокой, быстро заменили на стол, за которым его было лучше видно. Во время своих многочисленных бесплатных чтений он составил себе репертуар: «Рождественская песнь», «Колокола», процесс Пиквика, смерть Пола Домби. Что же до его актерского мастерства, то отсутствие декораций делало его более выпуклым, чем костюмы и бутафория любительских постановок. Во время трагических пассажей даже мужчины рыдали, не стесняясь; когда «на сцену» выходил комический персонаж, другие (а может быть, те же самые) просто стонали от смеха. Нередко Диккенсу приходилось прерываться, чтобы посмеяться или поплакать вместе с ними, а иногда, если сцена того требовала, он пел песни, которым научил его отец и которые он раньше выводил, стоя на столе, в доме своего дяди в Чатеме.
Это не было примирением: несмотря на полемику и скандал, бушевавшие в лондонской прессе, Диккенс никогда не ссорился со своими читателями. Через несколько дней после опубликования «украденного письма» его остановила на улице одна женщина: «Мистер Диккенс, позвольте коснуться руки человека, который наполнил мой дом друзьями».
Феноменальный успех (300 тысяч распроданных экземпляров) его нового журнала в апреле 1859 года подтвердил эту популярность, которой ничуть не повредили события минувшего года. По возвращении с гастролей Диккенс прекратил сотрудничество с Брэдбери и Эвансом, по большей части из-за того, что Эванс (во всяком случае, на его взгляд) повел себя нелояльно во время развода, но, наверное, и для того, чтобы символически начать новое дело. Новый журнал, во всем похожий на «Домашнее чтение», чуть не получил название «Гармония домашнего очага» — странный выбор для Диккенса с учетом текущих обстоятельств; к счастью, Форстер был начеку. В конце концов он стал называться «Круглый год» (это цитата из Шекспира).
Кстати о Шекспире: Диккенс решил черпать силы, поселившись отныне в Гэдсхилле, на родине Фальстафа. Еще одна история любви, сложная и полная перипетий, доживала последние дни — его связь с Лондоном. Если раньше ему было «трудно писать день за днем без этого волшебного фонаря», то в 1851 году оказалось, что «Лондон, по моему чистосердечному убеждению, отвратительное место. Однажды побывав за границей, я уже не могу заставить себя относиться к нему с прежней теплотой. Теперь, возвращаясь из-за города и видя это мглистое небо, гигантским куполом нависшее над крышами, я всякий раз заново удивляюсь: с какой стати я здесь торчу? Только дела заставляют». Восемь лет спустя он как будто избавился от этих дел. Покинув столицу и выставив на продажу Тависток-хаус, сцену его супружеского фиаско, он подвел черту под недавними событиями, но при этом возобновил связь с более отдаленным прошлым — мирными и светлыми годами раннего детства. Отныне он будет ездить из Лондона в Кент и обратно, проводя несколько ночей в небольшой квартирке при редакции журнала.
Первый роман, полностью написанный в Гэдсхилле и публиковавшийся в журнале «Круглый год» начиная с апреля 1859 года — «Повесть о двух городах, — кстати, создавал особенно зловещий образ большого города и доказывал, что, хотя он «излил душу» в «украденном письме», Диккенса как никогда терзало скрытое, назойливое, загадочное страдание: «Достоин размышления тот удивительный факт, что каждый человек по самой сущности своей представляет тайну и загадку для всякого другого человека. Когда я ночной порой въезжаю в большой город, на меня особенно глубокое впечатление производит мысль, что в каждом из этих мрачно толпящихся домов заключается свой особый секрет, что в каждой комнате каждого из них — своя тайна; и сколько бы сотен тысяч сердец ни билось в этих домах, каждое из них хоть в каком-нибудь отношении хранит свой секрет от ближайшего к нему сердца. Благоговейный ужас, навеваемый такими размышлениями, имеет нечто общее с таинственной загадкой смерти»
[45].
