Отношения между мужчиной и женщиной предстают в нем более сложными, без торжества сильного пола, как в «Копперфилде». На протяжении всего романа Пип, питающий «большие надежды», считает себя суженым Эстеллы. Однако эта девушка (на самом деле она дочь Мэгвича) — всего лишь орудие в руках мисс Хэвишем, которая пользуется ее чарами и жестокостью, чтобы отомстить мужчинам за собственные неудачи в любви. Было много рассуждений о том, что имя Эстелла — в некотором роде акроним от Эллен Ланллесс Тернан; приверженцы версии о мазохистской и неудовлетворенной страсти Диккенса к Эллен Тернан черпают в этом свои главные аргументы. Но если бы Чарлз, выдумывая Эстеллу, намеревался таким образом пожаловаться на холодность Эллен, просил бы он ее регулярно читать гранки, восхищаясь ее «здравомыслием и тонким чутьем», которые ему «очень дороги»? Более вероятно, что Эстелла была слеплена из черт разных женщин, позаимствованных, быть может, и у Эллен, и у Марии Биднелл или Элизабет Диккенс, а также домысленных. Однако можно с уверенностью утверждать, что недавно пережитые испытания — разрыв с Кэт и непростые отношения с Эллен — сделали представления Диккенса о любви менее наивными и более реалистичными.
Он дважды чуть не бросил работу над «Большими надеждами» из-за проблем со здоровьем. К прежним почечным коликам теперь добавилась хворь, которую он называет «ревматизмом», а главное — лицевая невралгия, лишавшая его работоспособности и проявлявшаяся всё чаще. Тем не менее, закончив роман, он сразу же возобновил свои публичные чтения: они были для него не только чудесной «манной небесной», но и превратились в своего рода зависимость. С марта 1861 года, в Лондоне, этот ритуал принял еще более утонченную форму: Диккенс молча выходил на сцену в цилиндре и перчатках, снимал их и клал на стол, прежде чем начать, словно хотел таким образом сбросить с себя искусственную оболочку. Публика не должна была терять из виду, что он прежде всего писатель, а не скоморох, вот почему он не заучивал тексты наизусть, а всегда держал книгу в руке и читал первые строчки монотонным голосом, который затем понемногу оживлялся. Но в нем дремал и режиссер: опытный осветитель тщательно выделял смену выражения на его лице. Свою награду он получал, когда публика отвечала, «как хороший инструмент».
В конце года умер его верный и энергичный импресарио Артур Смит. Новые гастроли по провинции и в Шотландии казались под угрозой срыва, но Диккенс колебался не больше минуты: «Чтения — это бой, который нужно дать так, как следовало сражаться всю жизнь». Он нашел себе нового импресарио, радуясь ощущению, что толпа «любит его, точно своего друга».
В марте 1862 года Коллинз принял в журнале «Круглый год» эстафету «Больших надежд», начав печатать свой роман «Без имени», однако он собирался сменить издателя. После успеха «Женщины в белом» его акции сильно поднялись, открыв ему допуск на страницы престижного (и щедрого) журнала «Корнхилл», которым руководил Теккерей. Несколькими годами раньше Диккенс наверняка счел бы его дезертиром… но теперь он сам поощрял этот переход, и его последующие романы, написанные вместе с Коллинзом, ничуть от этого не пострадают. Это много говорит о том, какую любовь он питал к младшему собрату, как гордился, что тот преуспел, согласно его предсказаниям. Устав от ссор и проклятий, Неподражаемый теперь старался любой ценой сохранить друзей, которые у него еще оставались. Поэтому болезнь Джорджины повергла его в страшную тревогу. Возможно, он только сейчас до конца оценил те жертвы, которые принесла ради него свояченица, отказав нескольким женихам и окончательно рассорившись с семейством Хогарт.
Он увез Джорджину поправляться в Париж, который показался ему сильно изменившимся: «Скриб на (кладбище) Пер-Лашез, а фантастическое жилище Виктора Гюго — на Нормандских островах, причем сам Виктор Гюго — будто старая фотография на витрине, с потухшим взглядом, всклокоченной бородой и ни малейшего сходства с тем, кого я некогда знал». Диккенсу и в молодости была свойственна ностальгия. Теперь, в пятьдесят, измотанный переживаниями и трудами всякого рода, он вступил в завершающий период своей жизни, когда уход близких людей заставляет нас задуматься о собственной кончине.
«СОН, КОТОРЫЙ СНИТСЯ ВСЕМ»
Два следующих года стали для Диккенса сплошной чередой похорон.
В январе он провел в Париже несколько бесплатных чтений и открыл для себя актера Фехтера, который произвел на него столь сильное впечатление, что Диккенс за свой счет организовал ему гастроли в Лондоне. Фехтер отблагодарит его, прислав в Гэдсхилл разборный «швейцарский шале». Этот деревянный домик поставили в глубине сада, по ту сторону дороги на Рочестер, под которой проходил туннель, и он станет для Диккенса вторым рабочим кабинетом.
Чтобы собрать вместе своих дочерей и позволить Мэйми «выходить в свет», он снял «на сезон» дом в Лондоне. Там он и узнал в августе о смерти миссис Хогарт. Скрепя сердце он разрешил директору кладбища Кенсал-Грин открыть принадлежащий ему склеп, где покоилась его дорогая Мэри, чтобы поместить туда гроб ненавистной тещи…
Несколько недель спустя скончалась и Элизабет Диккенс. На надгробии своего соратника Артура Смита Диккенс велел выгравировать длинную пронзительную надпись, в которой воздавал почести покойному, а вот какой лаконичной эпитафии он удостоил собственную мать: «Здесь покоится Элизабет Диккенс, скончавшаяся 12 сентября 1863 года в возрасте 73 лет».
По случаю похорон он перенес встречу гостей… но всего на один день; вскоре после того, восторженно описывая Уиллсу, как продвигается очередной рождественский рассказ («Наследство миссис Лиррипер»), он завершил письмо простой фразой: «Моя бедная мать наконец умерла совершенно неожиданно. Она была в ужасном состоянии». Противоречивые свидетельства только путают, и зачастую мы вынуждены выслушивать единственную версию Диккенса, поэтому мы никогда доподлинно не узнаем, заслуживала ли Элизабет такую враждебность при жизни и такое безразличие после смерти. Во всяком случае, ее тень витает надо всем творчеством ее сына; ее черты проступают во множестве женских персонажей — холодных, нелепых или гротесковых, или же, по контрасту, в Бетси Тротвуд из «Копперфилда» или щедрой миссис Лиррипер, которых переполняет материнская любовь, якобы не выпавшая на долю Диккенса.
Как мы видим, отношение Диккенса к смерти было непростым, в нем смешивались бравада и ужас, отвращение и любопытство. Рассказывают, что он однажды устроил пикник на одной из могил в Кулинге и всех развеселил, изображая официанта из кафе. Его странное поведение на похоронах Тек-керея тоже следует рассматривать в этом ключе.
Ибо Теккерей тоже скончался накануне Рождества 1863 года, от кровоизлияния в мозг. Незадолго до этого Кэти Диккенс, по-прежнему бывавшая у Теккереев, заставила примириться обоих писателей — чисто формально: они обменялись кратким, лишенным сердечности рукопожатием на лестнице в клубе. В день похорон Диккенс повел себя очень странно, на взгляд многих очевидцев: надел «брюки в клетку, шотландский шерстяной жилет и незастегнутый сюртук». На протяжении всей церемонии он не отводил глаз от лоскута черного крепа, трепавшегося на ветру. Но когда он, наконец, подошел к краю могилы, волнение, которое он, возможно, пытался сдержать своим почти клоунским нарядом, захлестнуло его с головой.
