Европа была без ума от кофе. После осады Вены в 1683 году турки, уходя, бросили внушительное количество кофейных зёрен, поспособствовав широкому распространению этого напитка. Он вошёл в моду повсюду, в частности у женщин, и породил сатиры и пламенные споры между сторонниками и яростными хулителями кофе. Карло Гольдони напишет об этом пьесу, а Бах — одну из самых красивых своих светских кантат. К сожалению, эти его произведения слушают не столь часто, как «Бранденбургские концерты» или даже «Голвдберговские вариации». А ведь они просто источают радость и здоровье. В них живёт Бах — человек из плоти и крови, часть этого мира. Он опять объединился с Пикандером, чтобы набросать занятную сценку, в которой нет аллегорий и богов, это повседневная жизнь семьи, представленная с добродушным лукавством.
Разве не видно, что «Кофейная кантата» («Schweigt stille, plaudert nicht» — «Будьте тихи, не разговаривайте») — просто опера в миниатюре? Она начинается на манер комедии Шекспира: на сцену выходит рассказчик, чтобы просить любезное собрание умолкнуть. И начинает рассказ об отце семейства, господине Шлендриане («господине Зануде»), которому, как и всем родителям в мире, доставляет много забот его дочь Лизхен. Но за что укоряет ворчливый папаша дщерь свою? За чрезмерное пристрастие к кофе, неистребимую привязанность к разорительному наркотику, который просто сводит Лизхен с ума! Ни угрозы, ни упрёки на неё не действуют… И действительно, девушка говорит о своей непреодолимой страсти к чёрному напитку в блестящей арии: «Как сладок вкус кофе! Нежнее, чем тысяча поцелуев, слаще, чем мускатное вино!» Разве можно противиться столь чувственному и сладостному удовольствию?
И что же, по-вашему, тогда делает несчастный Шлендриан? Он прибегает к последнему средству, грозит никогда не отдать дочь замуж. Новая жалоба, новая ария, не менее томная и, конечно, ещё более чувственная, в которой Лизхен пускает в ход все свои чары, требуя у отца мужа. Скажем прямо — мужчину в свою постель. «Ach, ein Mann, achein Mann…» — поёт она бесстыдно, демонстративно вздыхая. Но хитрюга настаивает, чтобы в брачном договоре муж не имел права запретить ей пить кофе. Лизхен берёт верх над своим отцом. Молодость торжествует над косностью.
Заключительное трио — совершенная оперная ария. Это не просто мораль, в нём высмеивается кофейное безумие, охватившее всё общество, особенно женщин — всех возрастов:
Привыкла кошка мышь ловить —
Девицы выпить кофе рады!
Мать бережёт обычай сей:
И бабушки их кофе пили,
Кто упрекнёт их дочь?
Баха много раз воображали поющим эту сцену с одной из своих дочерей. Пусть он кантор и великий музыкант, редкий отец семейства пользуется полнейшим авторитетом в своей семье. Возможно, таков истинный урок этой семейной сценки.
Не менее знаменита написанная много позже «Крестьянская кантата» — «У нас новое начальство» («Мег hahn en neue Oberkeet»). Эту кантату Баху и его соавтору Пикандеру закажут по случаю вступления в должность в 1742 году камергера Карла Генриха фон Дискау (якобы отдалённого предка певца (баритон) и дирижёра Дитриха Фишер-Дискау, 1925–2012), которому пожаловали поместье Кляйн-Цшохер неподалёку от Лейпцига. Сие событие отпраздновали очень весело, с фейерверком и шуточной кантатой, предоставляющей слово крестьянам, прославляющим нового господина. Вот так: с тех пор как аристократы начали жить при дворе, покинув свои поместья, в музыку вернулись буколические мотивы, пастухи и пастушки, зачастую перенесённые из мифологии. Во Франции несколько лет спустя некто Жан Жак Руссо сочинит комическую оперу «Деревенский колдун», а королева Мария Антуанетта, которой была уготована трагическая судьба, будет развлекаться в своей «деревушке» при Версале среди домашней птицы и овечек.
В этой кантате тоже нет никаких богов. Для большей натуральности значительная часть либретто написана на саксонском диалекте, что придаёт тексту живость и терпкость. Два вполне реалистичных крестьянина разговаривают и задирают друг друга, без зазрения совести пристают к женщинам и обсуждают назначение нового хозяина, как обсуждают избрание нового мэра за барной стойкой с кружкой пива в руке. И тут, как в «Кофейной кантате», чувственность сочится из всех нот. Бас исполняет роль нахала, который грубовато заигрывает с красавицей Марион, местной крестьянкой:
Марион, подставь мне свои губки.
Марион отвечает в том же духе, ничуть не смутившись:
Если б тебе были нужны только мои губки!
Знаю я тебя, бездельник!
Потом и другого захочешь!
Тон задан, и друг Пикандер не заморачивается глубоким смыслом своего либретто. Оно всё построено на весёлых прибаутках и насмешках без далеко идущих последствий. Если помещик получает хвалы от крестьян, радостно предающихся веселью, пьянству и любви, нельзя сказать того же о сборщике налогов, которого просят умерить свою ненасытность:
Просим вас не быть слишком суровым
К бедным крестьянам;
Оставьте нам хоть шкуру,
Хотя вы привыкли грызть капусту до кочерыжки,
как гусеница,
Держите себя в руках!
Шкура, капуста, кочерыжка, гусеница — сколько сочных бытовых деталей! И как тут не вспомнить народную песенку, которая потом будет использована в «Гольдберговских вариациях»: «Я сбежал от капусты и репы. Если бы мать дала мне мяса, я б остался»? Увертюра этой кантаты скачкообразная, с неровным ритмом, сама она — просто фестиваль деревенских танцев: джига, бурре, полонез. Позднее Бетховен поступит примерно так же, но в своём духе, с мелодией саботьера (танца в деревянных башмаках), украшающей его знаменитую «Пасторальную симфонию». Боже, сделай так, чтобы урожай был хорошим, хозяин — не слишком требовательным, а сборщик налогов — не слишком алчным… А главное, пусть продлится мир, утишив страхи. В коллективном сознании ещё живо воспоминание о Тридцатилетней войне с её несчастьями, пожарами и грабежами.
Мы и сегодня с волнением слушаем арию «Пусть жизнь в Кляйн-Цшохере будет сладкой и нежной, как миндаль». На первый взгляд образы избитые, фразы напыщенные, славословия — лестные для нового камергера, но это не важно: безмятежная красота этой арии олицетворяет сам мир, сладость разделённой радости. Да, крестьяне тоже заслужили покой.
Кофе, боги, крестьяне, оркестр — совсем другая жизнь, направляющая Баха к развлекательному искусству: почему бы не пойти дальше по этой дорожке? Естественным образом возникает вопрос, который задают себе все историки, не находя на него ответа: почему Иоганн Себастьян не писал опер, как все великие композиторы его времени по всей Европе? Какое внутреннее сопротивление, какой эстетический предрассудок или стыдливость помешали ему?
Первым делом отметём аргументы, которыми объясняют его нерешительность.
Кантор, добрый лютеранин, боялся открыто погружаться в мифологические сюжеты, на которых были основаны музыкальные произведения его современников? Мы уже видели, что такого страха у него не было: в перечисленных выше кантатах главную роль играют языческие божества. Нет, Бах не боялся богов — Пана, Геркулеса, Меркурия.
