В эпоху Баха Германия была миром княжеств, городов, но также консисторий и пасторов в процессе своего становления. Именно князья и религиозные институты по большей части станут работодателями композитора. Кстати, отец Иоганна Себастьяна тоже служил городу, церкви и князю — герцогу Эйзенаха, замок которого возвышался над Рыночной площадью, рядом с ратушей. Такое местоположение многое говорит об отношениях между властями в то время.
Аугсбургский мир 1555 года должен был положить конец религиозным войнам и установить хрупкое равновесие в рамках империи, однако эта ситуация долго не продлилась. Менее века спустя конфликты возобновились.
Тридцатилетняя война, следствие раздоров Реформации, братоубийства между протестантами и католиками, также послужит политическому и военному усилению европейских держав. С 1618 по 1648 год по Центральной Европе прокатились волны насилия, противопоставив Священную Римскую империю германской нации, уже ослабленную последствиями Реформации, и её союзников, испанских Габсбургов, протестантским немецким государствам из Священной империи. Первые получали поддержку от католической церкви, стремившейся придать размах Контрреформации, вторые же объединялись либо с протестантскими государствами вроде Швеции или Соединённых провинций Нидерландов, либо с католическими державами, желавшими удовлетворить свои амбиции.
Осложнённый появлением кальвинизма, разделявшего протестантство изнутри и привлёкшего к себе даже нескольких князей, этот клубок конфликтов, отягощённый оппозицией со стороны немецких курфюрстов-епископов, отказывавшихся уступить своё имущество, подпалил континент с нескольких концов. От знаменитой Пражской дефенестрации
[7] в мае 1618 года, положившей начало войне, до сражения у Белой горы, окончившегося разгромом протестантских повстанцев в Богемии 8 ноября 1620 года, и разграбления Магдебурга, Франш-Конте или Пфальца Тридцатилетняя война была отмечена многими трагедиями на фоне династических распрей.
Говорят, что в Германии и сегодня ещё вспоминают эту войну и нанесённые ею раны, некоторые даже видят в ней источник современных пацифистских движений… Родившись почти через 30 лет после окончания боев, юный Иоганн Себастьян, вероятно, слышал о них от своей родни. Ибо население Северной Германии в буквальном смысле слова было выкошено этой войной, в Тюрингии, например, погибла почти половина жителей. Этой земле пришлось заплатить дорогую цену, ведь здесь столкнулись силы под предводительством шведского короля-протестанта Густава II Адольфа и Иоганна Церкласа фон Тилли, одного из главных полководцев имперской католической армии, неоднократно применявшего тактику выжженной земли: им был разграблен и сожжён Магдебург, опустошена Саксония перед битвой при Брейтенфельде, где он потерпит сокрушительное поражение…
Это ощущение хаоса надолго сохранится в памяти, в воспоминаниях одно ужаснее другого: голод и волки, рыщущие по деревням, резня и грабежи, насилие и мародёрство. Армиям наёмников было не свойственно повиноваться добрым побуждениям, а тем более щадить кого бы то ни было. Задолго до Гойи и Пикассо Жак Калло изобразил на своих гравюрах ужасы войны. Литература не осталась в стороне: Гриммельсгаузен в своём «Симплициссимусе», а впоследствии Шиллер и Генрих Гейне передадут их отголоски.
Война закончилась Вестфальским миром 24 октября 1648 года, который перекроил политическую карту Европы. Империя в очередной раз была ослаблена, поскольку состояла из множества маленьких независимых государств, каждое со своей религией. Несмотря на внешнюю угрозу со стороны Турции, некоторые европейские державы отделались сравнительно легко: Франция укрепила свои позиции, Швеция усилила своё влияние, а Бранденбург в некотором роде стал прообразом будущей Пруссии.
После таких глобальных потрясений обществу были необходимы существенные перемены, позволяющие обрести веру и надежду. Но единство христианского мира отныне было недостижимой мечтой: нужно смириться с тем, что у сильного всегда бессильный виноват, приняв условия мира князей и государств. Хотя с гражданской войной было покончено, противостояние интеллектуального и духовного порядка никуда не делось, в нём выразился «кризис европейского самосознания», о котором говорил философ Лейбниц.
А что, если при таких обстоятельствах музыка станет привилегированной областью, пространством относительного умиротворения, нового возрождения? Эта гипотеза современного писателя Жиля Кантагреля очень красива. В самом деле, музыка в те времена занимала большое место в жизни людей всех сословий, являясь одновременно средством выражения религии, в частности для лютеран, и способом отметить праздник, пообщаться и развлечься. Поскольку музыка предполагает интеллектуальную работу в тишине и покое, а затем коллективное восприятие, некий общий внутренний мир, она неразрывно связывается с мирным временем. Поэтому, когда десятилетия спустя какая-нибудь кантата Баха, например «Крестьянская», прославляла мир в городе или княжестве, пусть даже по очень официальному поводу, или когда церковное произведение выражало безмятежность и покой, дарованные Богом, можно поспорить, что слова этих произведений были исполнены глубокого смысла для людей, сохранивших в своей памяти ужасы Тридцатилетней войны.
Хотя множество авторов, даже не вдаваясь в агиографическую восторженность, подчёркивают, что в Иоганне Себастьяне соединились исключительные личные качества: любознательность, ум, работоспособность, здравомыслие, талант, гений, — нельзя отрицать влияние семьи на выбор его профессии музыканта. Впрочем, действительно ли речь шла о выборе ремесла в том смысле, какой мы вкладываем в него сегодня, придавая столь большое значение случайным обстоятельствам, полученному образованию, материальным затруднениям? Однако нет никаких сомнений, что семья и её многочисленные ветви сыграли важную роль в этом выборе, предопределив его жизненный путь.
Бах рос в большой семье музыкантов в самом центре Тюрингии. Нужно обладать немалым мужеством, чтобы карабкаться по этому генеалогическому древу, рискуя потеряться. В 1735 году, в возрасте пятидесяти лет, Иоганн Себастьян Бах, кантор
[8] из Лейпцига, взялся составить свою родословную, словно ему требовалось закрепить и подтвердить подлинность собственной семейной памяти. Этот впечатляющий труд по поиску своих корней напоминает библейское древо Иессеево (предполагаемое родословие Иисуса из Назарета) или начало Евангелия от Матфея, которое тоже начинается как раз с генеалогии Христа. Думал ли об этом Бах, добрый лютеранин, много раз читавший Библию? Почему же он поместил себя в центре древа?
