Под конец Шайбе-младший ещё подгадил Баху, сравнив его искусство с творчеством поэта прошлого века фон Лоэнштайна — напыщенным и непонятным. Со стороны бывшего ученика это удар в спину, просто предательство. Возмущение Баха вполне можно понять.
Начинается спор об эстетике. Столкновение мнений, конфликт поколений — в каком-то смысле это война, близкая по духу к той, что разразится в Париже несколькими годами позже, — «Войне буффонов»
[37], в которой сторонники итальянской оперы во главе с Жаном Жаком Руссо будут противостоять почитателям французской музыки, выступающим под предводительством Жана Филиппа Рамо. В данном же споре главное заинтересованное лицо не даст прямого ответа. Бах не пишет теоретических трактатов, он смолчал, предоставив другим идти на баррикады.
Первым в его защиту выступил его друг Иоганн Авраам Бирнбаум (1702–1748). Его аргументы, изложенные на тридцати страницах, — острые стрелы, метящие прямо в Шайбе (кстати, в переводе с немецкого это имя значит… «мишень»). Бирнбаум, профессор риторики в Лейпцигском университете, не скрывает своего восхищения ясностью музыкального языка, в котором «голоса чудесным образом переплетаются друг с другом, причём без малейших признаков путаницы». Автор не отрицает сложности произведений Баха, но разве можно иначе достичь совершенства? И приводит знаменитое утверждение композитора: «Того, чего сам я достиг прилежанием и упражнением, может достичь и любой другой, имеющий всего лишь средние способности и навыки»
[38]. Терпение и труд всё перетрут. Это ответ самоучки, не получившего университетского образования.
Нет, подчёркивает Бирнбаум, господин Бах — никакой не музыкант, не деревенский скрипач, годный лишь на то, чтобы сочинять танцы. Зачем так насмешничать над ним? И если он берёт на себя труд давать подробнейшие указания, касающиеся украшений, тем, кто исполняет его произведения («все «манеры», все мелкие украшения и [вообще] всё, что подразумевается под способом игры [на инструменте], тщательно выписывает нотами»), то в этом он следует примеру великих французских органистов — истинных мастеров, какими были Гриньи и Дюмаж.
Защита, даже благословение профессора риторики не умерили пыл Шайбе. В феврале 1738 года он ответил, что Бирнбаум мало смыслит в музыке. И принялся отстаивать термин «музыкант», хотя в те времена он был пренебрежительным и обозначал ремесленников от музыки, игравших в деревнях. Через месяц он вновь перешёл в наступление, критикуя склонность Баха «скованность предпочитать природе».
По счастью, у кантора есть друзья, которые тоже ринутся в бой. Это бывший ректор Геснер и бывший ученик Лоренц Кристоф Мицлер, который заявил, что Бах стоит Телемана и Трауна. Бирнбаум ответил на новые нападки Шайбе, одновременно подчеркнув риторические достоинства искусства Баха:
«Обо всех частностях, роднящих отделку музыкальной пьесы с ораторским искусством, и обо всех [привносимых ими в оную] преимуществах он осведомлён столь безупречно, что всякий раз, когда, беседуя с ним, внимаешь его глубоким и убедительным суждениям о сходстве и известной общности того и другого дела, получаешь истинное наслаждение; но, мало того, восхищение вызывает и умелое использование оных [приёмов ораторского искусства] в его работах. А его познания в поэзии столь хороши, как того только можно требовать от большого композитора».
На дворе весна 1739 года. Художественный спор понемногу утих сам собой. Некоторые гонители Баха даже сложили оружие, сам Шайбе расхваливал достоинства «Итальянского концерта»…
«Борьба за префекта» и война критиков были неистовыми, несправедливыми и мелочными, но доставляли ли они Иоганну Себастьяну столько же страданий, сколько судьба одного из его сыновей? В сравнении с профессиональными неприятностями и нападками отсутствие взаимопонимания с Иоганном Готфридом Бернгардом кажется раной более глубокой. Но Иоганн Себастьян вынужден, по его собственным словам, нести свой крест, ведь он так серьёзно относится к своей роли отца.
Что сказать о скорбной судьбе сына Баха? Не будем напрягать воображение, предоставим слово Анне Магдалене в один из дней 1738 года. Она вместе с мужем сносит испытание, выпавшее на долю их семьи.
— Входите, входите, фрау Бах!..
В этом году лето наступило раньше обычного, и госпожа Бозе пригласила свою подругу Анну Магдалену посидеть в саду позади её просторного дома, напротив школы Святого Фомы. Они вместе идут через дом.
— Как хороши ваши деревья в этом году, мой друг…
— Да, мы посадили ещё несколько яблонь… Будет больше тени. Не желаете ли присесть?
— Простите, что обеспокоила…
— Что вы, что вы! Сегодня утром, выходя из дома, я встретила вашего мужа, у него был такой серьёзный и замкнутый вид…
— Если б вы знали, как он переживает из-за нашего Иоганна Готфрида Бернгарда! Это поистине наш блудный сын, фрау Бозе, Иоганн Себастьян так и сказал мне сегодня утром со слезами в голосе.
— Я что-то не припомню: ваш пасынок ведь уехал в Мюльхаузен?
— Да, получил там своё первое место органиста. О, он хороший музыкант и честно исполняет свою должность, но, видите ли, совсем не дорожит ею. Боже мой! Если б вы знали, скольких усилий стоило моему мужу раздобыть ему это место в Мюльхаузене, где у него оставались добрые знакомые. А потом был Зангерхаузен, место органиста, на которое мой муж когда-то давно претендовал сам…
