Конечно, мистицизм здесь тоже присутствует. Но разве мелкие бытовые подробности не служат отправной точкой для метафизических раздумий о тайне бытия? Евангельские притчи часто основаны на конкретных ситуациях, примерах, взятых из жизни селян или ремесленников, — тот же самый приём! Чтобы точнее определить веру Баха, веру пробуждения, можно перечитать текст арии со странным названием — «Назидательные размышления курильщика табака». Выкурить трубочку у камина или в компании друзей, с кружкой пива в руке, — обычное удовольствие, но и повод задуматься о смысле жизни:
Когда беру я трубку в руки,
набью отменным табаком
и время отниму у скуки,
курю, задумавшись о том,
что вероятно на неё же
черты мои весьма похожи.
Я тоже вылеплен из глины,
мы с ней однажды упадём
на землю твёрдую и спины
сломаем хрупкие вдвоём.
Мне вместе с ней придёт труба,
Нас ждёт подобная судьба.
Да, трубка блещет белизною,
но ждёт меня её удел, и,
спор не разрешив с судьбою,
я, умирая, стану бел,
хоть, прогорев как сухари,
мы с ней чернеем изнутри.
Она горит, владея дымом,
и он летит, как похвала,
и так же пролетает мимо,
и остаётся лишь зола.
Витает слава в небесах,
но тело превратится в прах.
А надоест дымить, не зная,
где был толкач, то в суетне
притушишь пальцем, обжигая е
го на гаснущем огне, —
так заболит потом, не рад,
но как же будет жарок Ад?
О, где б я ни был, размышляю
о том, как выбрать верный путь,
тружусь, и не понять лентяю,
в чём этой бренной жизни суть,
а если и придёт тревога,
дымлю, молюсь и славлю Бога
[42].
«Всё — суета сует, тщета и ловля ветра». Эти знаменитые слова Екклесиаста присутствуют в этой арии — но в другом изложении. Напоминая собой народную песенку, стихотворный текст безымянного автора передаёт состояние духа многих верующих того времени. Правда, в XVII веке в одном английском мадригале прославлялась метафизичность (сверхъестественность) табака — но в медицинском смысле слова: сушёная трава считалась лекарством от простуды:
О сверхъестественный табак,
Пришедший из Марокко!
Твой едкий дым
Прогонит хворь,
О сверхъестественный табак!
Но здесь слушателю предоставляют более серьёзные соображения. Глиняная трубка, источник наслаждения, побуждает к возвышенным мыслям, уносящимся вслед за дымом. Беззаботность сменяется печалью: жизнь хрупка. Как праотец наш Адам, мы прах и в прах обратимся — подобно табачному пеплу. Обжигающий жар трубки наводит мысли на муки ада — здравое поучение. Горе тому, кто позабудет, что нечистый всегда начеку! Не он ли ополчается коварной злобой, яростно нападая на Бога-твердыню, как в кантате «Господь — твердыня наша» («Ein feste Burg ist unser Gott»)? Для множества верующих того времени всё напоминало о смертности творения Божия и его ничтожности пред ним.
Вот именно — Бог. Бог вещает через многоголосие. Как понять слово его или, по меньшей мере, не постигнув совершенно его существования, попытаться представить его глазами нашего композитора? Не будем читать здесь лекций по теологии. Однако не случайно, что в лютеранском литургическом календаре такое большое место отводится празднику Троицы. В самом деле, представление о Боге как о Троице исключительно важно для Баха (мы ещё поговорим об этом в связи с «Высокой мессой си минор»). Говорят, что эта тайна не давала спать блаженному Августину, — догма, по которой Бог един в трёх лицах: Отец, Сын и Святой Дух.
Каким представляет себе Бога Отца Иоганн Себастьян, рано потерявший собственного отца и стремящийся быть требовательным родителем, тревожась и не всегда находя общий язык со своими сыновьями? Бог, дарующий жизнь, Создатель, о котором с благоговением говорят христиане, тот самый Отче наш, о ком поётся в гимнах Лютера. Но является ли он кем-то близким, от кого исходят доброта и нежность? Скорее нет, чем да: до Неба высоко, и Отче наш судит и сурово наказывает.
Совсем иначе, на наш взгляд, воспринимается Христос. Это действительно Бог, который всегда рядом с тобой и с которым каждый христианин должен поддерживать непосредственную личную связь. Мы уже видели, насколько он вездесущ в кантатах и «Страстях». Если в «Мессии» Генделя, например, Христос «присутствует, отсутствуя», поскольку либретто опирается в основном на Ветхий Завет, в церковной музыке Баха всё иначе, поскольку её отправной точкой служат евангельские притчи, дополняемые множеством благочестивых текстов и стихов, в которых Сын Божий приобретает зримый образ. «Иисус мой! Иисус мой!» Сколько раз к нему так обращались! Сколько раз вспоминают о его израненном теле и пролитой крови! Ведь он брат всякому человеку, спутник на пути в Эммаус, тот, кто идёт к своему Отцу. Надо идти за ним или подражать ему, как говорится в трактате Фомы Кемпийского «О подражании Христу» — очень популярном и эмблематическом труде devotio modema
[43].
Можно утверждать, что эта ипостась Христа всегда присутствует в вере Баха, питающейся многочисленными образами Сына Божия в Писании. Например, образом Доброго Пастыря, который отдаёт жизнь за свою паству, ведёт её на тучное пастбище и переводит через самые глубокие пропасти. Но для Баха важно, что Пастыря узнают по голосу, зову: «Сторож открывает ему ворота, и овцы слышат его голос. Он зовёт своих овец по именам и выводит их. Когда он выведет всех своих, то идёт впереди них, и овцы идут за ним, потому что знают его голос»
[44]. Эта мысль развивается в кантате «Он зовёт своих овец по имени» («Ег rufet seinen Schafen mit Namen») на стихи Марианны фон Циглер. Люди чаще всего глухи к голосу Христа, они скорее прислушиваются к доводам рассудка. Кантата, проходящая под аккомпанемент пастушеских инструментов — гобоя и флейты, — призывает прислушаться к голосу Пастыря. Этому пасторальному образу добавляет яркости картина приносимого в жертву Агнца: Христос одновременно тот, кто ведёт за собой, заботится, пастух и царь из Ветхого Завета, но ещё и слуга, жертва.
