Несмотря на такие проявления нетерпимости, Версаль и его увеселения по-прежнему завораживали! Солнце сияло не только в пределах Франции: во множестве германских княжеств государь желал иметь свой замок и свой двор, свой оркестр и свои празднества. Множество немецких князьков, что граничило со смешным обезьянничаньем, тут же бросились подражать великому королю и разоряться, чтобы воссоздать Версаль в миниатюре. Эта притягательность дополнялась ярко выраженной любовью к французскому языку, который везде считался знаком изысканности: немецкий, а уж тем более провинциальные диалекты слыли вульгарным и невразумительным средством общения. Кстати, в переписке было принято вставлять французские слова. Так что неудивительно, что Бах освоил азы языка Мольера и впоследствии пользовался им, в основном для посвящения некоторых своих произведений, например «Бранденбургских концертов».
Хотя он подумывал о карьере органиста, нужно было, во-первых, чтобы открылась вакансия, а во-вторых, чтобы его кандидатуру утвердила консистория. Вакансию надо было искать не только в городах или приходах, но и при дворах. Его отец, Иоганн Амброзиус, точно так же подыскивал когда-то себе место, как и прочие члены клана Бахов…
Благодаря протекции ученика Люлли
[11] Тома де Ласеля, хореографа из Рыцарской академии, и музыканта Филиппа де Лавиня Иоганн Себастьян открыл для себя одновременно придворную жизнь и французскую музыку, привнесённую по большей часть эмигрировавшими гугенотами. Менее чем в 100 километрах от Люнебурга стоял Целле — гордость герцога Брауншвейг-Люнебургского Георга Вильгельма. Женившись на гугенотке из Пуату Элеоноре Демье д’Ольбрез, он проникся интересами преследуемых протестантов. Бах неоднократно бывал при этом дворе в миниатюре (хотя музыковед Вольфганг Зандбергер в этом не уверен) и, возможно, довершил там своё начальное образование, усвоив правила этикета и получив несколько уроков танцев и фехтования. Возможно, он внёс свою лепту в музыкальное образование герцога. Ибо двор был не просто средоточием власти, которая распространялась на область политики и религии, но и местом, где создавалась новая «цивилизация нравов», как пишет Норберт Элиас.
Помимо приобщения к придворной жизни Иоганн Себастьян мог утолить там свою ненасытную жажду музыки: в придворном оркестре Целле, состоявшем из многочисленных французов, он с восхищением открыл для себя французскую музыку. Снова бумага, перо и чернила, чтобы переписывать, лист за листом, партитуры Маршана, Гриньи, Марэ, Люлли, Делаланда и Куперена. Эти мастера органа и клавесина открыли Баху мир, о котором он даже не подозревал, научили ясности выражения, которая надолго поселится в нём самом, породив «увертюры во французском духе», характерные, в частности, для искусства Люлли. По-прежнему схватывавший всё на лету, молодой человек учится, слушает, запоминает. Можно предположить, что он разговаривал, спорил с изгнанниками-гугенотами: «Мой дорогой Тома, как работал господин Люлли? И что от него требовал король? Когда господин Куперен упоминает здесь о «Гальярде» или «Додо», что он имеет в виду?
[12]» Разве можно было не заинтересоваться иной традицией, столь отличающейся от строгости хоралов?
На великолепной картине маслом Иоганнеса Форхаута, датированной 1674 годом (до рождения Баха оставалось ещё несколько лет), изображены два музыкальных корифея Северной Германии: Дитрих Букстехуде и Иоганн Адам Рейнкен. Оба приняли вдохновенные позы: первый слушает музыку, второй — играет на клавесине. Можно себе представить, какое место они занимали тогда в мире культуры, в частности благодаря stylus phantasticus
[13]. Говоря о жизни Баха, всегда упоминают о поездке в Любек, о которой мы расскажем ниже, и об исторической встрече с Дитрихом Букстехуде, но это не единственный его «путь посвящения». Баху не сиделось ни месте, подчёркивает Жиль Кантагрель, и именно эта непоседливость вечно подталкивала его на поиски нового. Он ездил не только ко двору в Целле, но и в Гамбург, чтобы послушать великого органиста Рейнкена.
Наверняка Иоганн Себастьян слышал в Люнебурге превосходных органистов: Иоганна Якоба Лёве (1629–1703) в церкви Святого Николая, а главное — Георга Бёма (1661–1733) в церкви Святого Иоанна. Но он не колеблясь несколько раз отмахал 50 километров до Гамбурга, чтобы послушать маэстро Иоганна Адама Рейнкена. А вообще-то, если ты ещё в раннем отрочестве пешком пришёл из Тюрингии, такое расстояние уже не может напугать.
Придя в Гамбург, Бах, наверное, испытал головокружение. В биографии Генделя Ромен Роллан прямо пишет, что «Гамбург был немецкой Венецией. Вольный город, не затронутый войнами, прибежище артистов и толстосумов, торговые ряды Северной Европы, город-космополит, где говорили на всех языках, в особенности на французском, и который поддерживал постоянную связь с Англией и Италией, в частности с Венецией, состязаясь с нею». Это тебе не посёлки в несколько тысяч жителей, которые Иоганн Себастьян видел раньше: в Гамбурге, ганзейском городе, их было больше ста тысяч — в больших домах под крепкими крышами. Не беда, что нужно быть проворным, чтобы не потеряться здесь и обойти ловушки узких улиц, зато в этом городе, стоящем у моря, дует новый музыкальный ветер, необходимый Иоганну Себастьяну. Динамичный центр интеллектуальной жизни, Гамбург питался не только церковной музыкой: здесь была опера на Гусином рынке — первый публичный театр такого типа, открытый в Германии.
Похоже, что тогда Бах не пошёл в театр, где царил великан Рейнхард Кайзер и где ставили в основном немецкие оперы. Не то чтобы он презирал оперу или не знал о существовании этого музыкального жанра, просто ему хотелось послушать именно Иоганна Адама Рейнкена, органиста из церкви Святой Екатерины. Наверное, для него это было настоящее чудо: слушать, как человек восьмидесяти лет (возраст, вероятно, преувеличен) импровизирует на великолепном инструменте, реставрированном 30 лет назад. Хотя Иоганн Себастьян не общался с ним напрямую, что ему доведётся сделать гораздо позже, он, несомненно, был покорён его игрой. Впоследствии он будет писать музыку под влиянием Рейнкена.
Как не задержаться подольше в этом большом городе, наполненном музыкой, в этой Северной Венеции? Но настал момент возвращения в Люнебург, хотя бы потому, что кошелёк уже пуст. Музыковед Марпург рассказывает эпизод, от которого веет портовыми запахами:
