– Так и пустят тебя в кальянную! – фыркает Страшный.
– А вот пустят! Вот пустят! Я выгляжу старше своего возраста, между прочим! Особенно в платье, – начинаю злиться я. Время поджимает, тренировка у Мани не резиновая, а остальные придут ещё раньше. Надо собрать с них деньги, заказать пиццу, чтобы побыстрее привезли, всё подготовить. Если придёт хотя бы пять человек, хватит на маленькую карбонару и маленькую «четыре сыра», а если придёт меньше… Хотя с чего бы пришло меньше? Пять – это абсолютный минимум для таких посиделок. Не все любят макияж, но все любят пиццу, даже если худеют. А по много скидываться не любит никто. Так что, надеюсь, будет пять.
Страшный что-то понял, наверное. Он меня отпускает. Он даже отодвигается подальше, и глаза у него совсем ледяные, как у Приходьки. И я жалко говорю, чтобы как-то переделать Страшному его страшное лицо:
– Ну давай, увидимся завтра!
– На горке? – глупо спрашивает Страшный.
– Нет, балда, в школе.
– Не увидимся, – мрачно заявляет Страшный. И руки скрестил на груди, независимый и брутальный. Самому ему не смешно, интересно знать?
Я уже не пытаюсь разобраться, смешно Страшному или нет, просто выхожу из школы на улицу, в тёмный снегопад. Такой бывает, да, когда солнце зашло, а облака розовые ещё, светятся и хлопья летят. Бестолково мажут по щекам, с размаху залепляют ноздри, садятся мохнатыми бабочками на плечи и мех капюшона. Тёмные хлопья, чёрный снег, который превращается в белый только под ногами. А потом в цветной. Я иду мимо дома творчества, на первом этаже три ярко освещённых цветных окна раскрашивают дорогу. Так что сначала я вступаю в полосу зелёного снега, потом в полосу синего снега, потом в полосу красного снега.
Эти окна похожи на огни озобота. Я теперь не смогу его купить. Потому что три тысячи, которые у меня есть, я отдам Карину за Кирюхины очки, а все двенадцать и подавно не соберу. На Рой надеяться нечего, вряд ли смогу у них занять, на сбор придут три калеки, соберём по сто рублей, хватит на «маргариту». Больше нет у меня друзей, способных на самопожертвование. И любви нет. И нового дивного мира в виде роботов тоже не видать. Надо было с алкоголем вечеринку устраивать, наверное. Но родители не поймут. Да, испортилось настроение, вернулся старый добрый пессимизм. Может, всё-таки получится собрать деньги?
Дома меня ждёт интересное обстоятельство. Хорошо, что я не успела свет на кухне включить. Макс и Даша лежат на кухонном диване в обнимку, укрывшись пледом, и спят.
Я долго стою и смотрю на них, сжимая кулаки. Во-первых, глядя на них, я не могу не вспомнить заброшенный санаторий и свой собственный эпик фейл на любовном поприще. Завидуем помаленьку, да… Эти вещи надо гнать от себя, не стоит вспоминать. Не стоит хранить ни фото, ни воспоминания тем более.
Во-вторых, будить Макса нельзя. Он точно помешает мне провести вечеринку. Я как-то забыла, что он тоже в курсе про родителей и кино. Я думала, они с Дашей к дедушке пойдут. А они вон до чего всё довели. Не знаю, что с этим делать, честно.
Придётся заставить гостей говорить шёпотом. Шёпот про бизнес. Похоже на название тупого паблика. Я выхожу в тапках на лестничную клетку, чтобы встретить гостей и предупредить их: пусть не звонят в звонок. Подъезд стылый, стены исписаны и изрисованы оскорблениями и комплиментами, поминают какую-то Ирочку. Ирочку я не знаю и никогда не видела, хотя с рождения тут живу. Интересная, наверное, у неё жизнь. Неудивительно, что мы не пересекаемся. Нечего делать в моей орбите настолько интересным людям.
Кто-то внизу вошёл в подъезд и долго поднимается наверх, шаркая, как девяностолетняя бабка. Свет зажигается, отмечая, на каком этаже гость. Думаю, это не ко мне: у меня нет подруг старше восьмидесяти лет. И я в шоке, потому что на площадку поднимается Лена. Ставит передо мной пакеты, которые оттягивали ей руки и заставляли шаркать.
– Дядя приехал с Севера, привёз оленину, – объясняет Лена. – А куда её девать, у нас не ест никто, жалостливая семейка, Гринпис по ним плачет. Вот, я принесла на обмен. Не обменяю, так просто сожрём.
– А давай пиццу с олениной сделаем, – задумчиво предлагаю я. – Всё равно скидываемся, купим коржи и грибы эти дурацкие… Как их… Ши…
– Шайтан-грибы, – приходит на помощь Лена.
– Шиитаке. Купим коржи, шиитаке, испечём две большие пиццы с олениной.
– Или это лосятина, я не помню, – Лена поднимает пакеты и нетерпеливо протискивается мимо меня в квартиру.
– Ты не ори только сильно, а то у меня тут… – я не знаю, как объяснить, и решаю просто показать. Веду Лену в сторону кухни, прикладывая палец к губам. Лена тяжеловес, поэтому двигается, производя много шума, чуть велосипед не уронила.
– У меня тут брат устраивает личную жизнь. Если ему помешать, нам всем будет плохо, – тихо комментирую я. Лена всматривается в лицо Даши, сопящей на плече у Макса, и делает злые глаза.
– Такой слон, а туда же, худенькую выбрал, – говорит она, почти не понижая голоса. Я зажимаю ей рот рукой. Потом хватаюсь за кухонное полотенце, вытираю с пальцев блеск для губ, которым Лена пользуется неумеренно.
Макс не услышал, поворочался во сне, и только. Повезло.
– Моя бабушка тоже выбрала себе худого дедушку, – шёпотом говорю Лене.
– И где она теперь?
– В Минусинске.
– Вот именно. С худыми поведёшься – так тебе и надо. Лучше Минусинска ничего не светит. А я мыслю масштабно. Московская мафия будет плясать перед своей королевой, и ты, чувак, пожалеешь, что не выбрал меня, – Лена угрожающе наклоняется над Максом. Она давно имеет на него виды, но до сих пор ничего из этого не вышло и, думаю, не выйдет. Макс опять начинает ворочаться, так что я быстро уталкиваю королеву мафии в свою комнату.
– Оленина. И, кроме того, всякие лаки, – разгружает пакеты Лена. Она знает, что одежду на обмен нести не стоит – всё равно нам не подойдут её размеры, так что мы обычно на вечеринках меняемся косметикой. Я выбираю зелёный лак.
– Намажь мне правую руку, – прошу.
Лена щурится:
– Пятьсот рублей.
– Чего?
– Ты же сама хотела бизнес-вечеринку! Так что пятьсот рублей, ясно?
– Если будешь так бычить, то никогда в жизни никому ничего не продашь, – наставляю я.
Открытый лак начинает сильно раздражать мне ноздри своим резким запахом. Надо или начать мазать, или закрыть, чтобы кисточка не высохла. Я перекладываю кисточку в левую руку и только начинаю красить, как в прихожей раздаётся звонок. Долгая трель, кто-то стоит и давит на кнопку. Сейчас Макс проснётся и пойдёт вразнос.
Я пробираюсь в прихожую, но так неуклюже, что заляпываю зелёным лаком свой пуховик на вешалке. Сегодня я просто бью все рекорды по тупости.
Смотрю в глазок. На площадке стоит Маня. Несмотря на снег на улице и на то, что с тренировки она всегда возвращается потная как лошадь, Маня без шапки. Золотые волосы блестят под лампой. Золотистые очки нетерпеливо сверкают.
