Коломба не ответила.
– Позвони потом, если захочешь, ладно? – предложила она.
И она с деланым спокойствием ушла к себе, но, войдя в номер, схватила подушку и, прижав ее к лицу, закричала от досады. Ей захотелось что-нибудь сломать или побежать что есть мочи. Пришлось обойтись тремя сериями отжиманий от пола и упражнений на пресс. Мокрая от пота, она прыгнула в постель и принялась, попивая из бутылки пиво, щелкать каналами. Есть не хотелось. Она насчитала минимум четыре ток-шоу для домохозяек, обсасывающих тему пленников из контейнеров. Ведущие призывали откликнуться родственников детей, чьи личности еще не удалось установить. Коломба спрашивала себя: что, если родители кого-то из мальчиков попросту притворяются, будто их не узнали? Ведь иначе им придется забрать детей обратно домой вместе со всем их багажом проблем и неурядиц. Возможно, она осудила Валле слишком сурово, но сейчас она переживала только за Данте. Как он это примет? То есть насколько плохо он это примет? Ясно, что никто не может шутя выслушать известие о том, что все его прошлое – ложь, сконструированная шпионами и безумными врачами. Может быть, надо было остаться с ними, а не бросать их разбираться наедине. Но как бы инфантильно ни вел себя временами Данте, он уже не ребенок. Он вправе поговорить с человеком, которого считает отцом, с глазу на глаз и не нуждается в том, чтобы она держала его за ручку. Коломба боялась его унизить. Потом она принесет ему выпить, и Данте, если захочет, сможет выплакаться на ее плече. А сейчас придется предоставить его самому себе.
Около получаса она, не включая мозг, вполглаза смотрела бессмысленные телепередачи. Наконец в конце коридора хлопнула дверь. Решив, что тяжелый разговор окончен, она торопливо сунула ноги в туфли, подбежала к двери Данте и постучала.
– Все хорошо? – спросила она. – Ну же, впусти меня, давай поговорим.
Дверь распахнулась, и Коломба ахнула от удивления. На липком от кофе и пепла полу, безуспешно пытаясь подняться, барахтался Валле. Данте оттолкнул его и выскочил из номера.
29
Данте быстрыми шагами удалялся от центра.
«Дверь в подвал, – думал он. – Эта проклятая дверь».
Он шел куда глаза глядят и вскоре оказался на усаженном деревьями бульваре, ведущем на окраину, к железному мосту через реку По. Эту дорогу он знал как свои пять пальцев. Они с папой десятки раз прогуливались по ней до укрытого сенью платанов киоска. Отец покупал себе газету, а ему – пакетик с карточками футболистов.
Только вот, очевидно, все это неправда.
«Дверь в подвал, господи Исусе!» – снова подумал он.
Ребенком Данте всегда останавливался поглазеть на один из домов на бульваре. Это был необыкновенный дом, похожий то ли на замок, то ли на минарет, и на фасаде его красовался огромный железный паук. Он думал, что там наверняка живет колдун или какое-нибудь чудище. Дом пугал его и притягивал.
Хотя нет, на самом деле всего этого никогда не было.
Когда здесь еще не было велополосы, он, бывало, ездил по этой дороге на велосипеде. Он вспомнил, как впервые проехался без боковых колес и идущая вслед за ним мама захлопала в ладоши.
Но и это была лишь иллюзия. Как и все остальное, что, как ему казалось, он делал или видел до силосной башни.
И все-таки ощущение свободы от первой настоящей поездки на велосипеде казалось совершенно реальным. Он чувствовал эту свободу всем телом. Возможно, это действительно произошло, но в другом городе, в другом мире. И женщина, которая поддерживала его седло и называла его «молодцом», существовала на самом деле. Возможно, это и была его настоящая мать, которую Отец по кусочкам стер из его памяти. Теперь Данте не помнил даже ее лица.
Возможно, фальшивка все: не только детство, но и воспоминания о силосной башне. Он никогда оттуда не сбегал, а все еще сидит внутри. И память о пережитом – всего лишь игра его фантазии.
«Возможно, я мертв».
При этой мысли ему показалось, что окружающий мир расползается на ниточки и рвется, а его собственное тело становится бесплотным. Данте не мог больше идти и, обессилев, прислонился к решетчатой ограде. Он прижался спиной к прутьям: прутья были настоящими, он ощущал их сквозь ткань плаща. Ухватившись за это чувство, он позволил ему заструиться под кожей. Наконец он понял, что снова может шевелить руками, сунул их в карманы в поисках сигарет и закурил.
«Я должен был догадаться, – подумал он. – По двери в подвал».
Сейчас, и только сейчас он начал осознавать, что дверь была первым признаком, что с его воспоминаниями что-то не так, первой трещинкой в искусственном прошлом. Умственным эквивалентом спуска по несуществующей ступеньке.
Вернувшись в дом, где он якобы вырос, с только что выпущенным из тюрьмы человеком, которого считал родным отцом, Данте был убежден, что в кухне должна быть дверь, за которой скрывалась ведущая вниз, в погреб, каменная лестница. Он даже помнил цвет этой двери – красный. Выцветший, облупившийся красный, сквозь который проглядывала голая древесина. Зимой из-под двери ужасно сквозило, и щель приходилось затыкать собирающим пыль рулоном ткани, зато летом можно было с удовольствием растянуться на полу и подставить лицо свежему ветерку.
Только никакой двери не было и быть не могло: его так называемый отец жил на четвертом этаже многоквартирного дома. Если бы на кухне и была красная дверь, то вести она могла разве что в соседскую ванную. Но всякий раз, как Данте входил на кухню, он все равно чувствовал, что дверь существует. Он ощущал ее у себя за спиной: дверь словно постоянно находилась чуточку за периферией зрения и, когда он оборачивался, кто-то всегда ее сдвигал.
Теперь, хорошенько подумав, Данте понимал, что дверь была лишь первым из множества тревожных звоночков. Дворик казался слишком тесным, а стены детской были неправильного цвета. Он помнил обои в синюю полоску, из-за которых его спальня походила на огромный тент, но по возвращении оказалось, что стены выкрашены в белый. По словам его мнимого отца, детская была белой всегда. Сколько звоночков он оставил без внимания… Как он мог не понять, что ему слишком легко удалось сбежать? Борясь с Немцем на берегу озера Комелло, он заметил, что, несмотря на зрелый возраст, тот чудовищно силен. Даже вдвоем с Коломбой им едва удалось повалить его на землю. Двадцатью пятью годами ранее у худенького, недоедающего мальчишки ни за что не получилось бы застать его врасплох и сбежать. Немец позволил ему уйти – вот единственное объяснение. Данте привык считать побег самым героическим моментом в своей жизни, но и он оказался ложью.
Отец и его отряд предусмотрели все: мнимый побег, мнимое самоубийство Бодини, пожар. Данте был живым доказательством того, что их система работала. Они хотели, чтобы подопытный кролик попал во внешний мир, – как иначе было испытать его в полевых условиях? Он уже побрел было по бульвару, но теперь снова замер как громом пораженный. Озарение казалось слишком страшным, чтобы быть правдой.
«Другой мальчик», – подумал он. Тот самый, которого Данте видел перед тем, как Немец его убил. Кем был этот паренек, если не тем, чье место он занял? Это и был настоящий Данте Валле, который никогда бы не превратился в Данте Торре. Он никогда бы не стал играть в блек-джек в Дубае, не отведал бы коктейль «беллини» в венецианском «Гарри-баре» и не попробовал бы копи-лювак, посчитав его доказательством существования Бога. Описывая мальчика из второй башни, Данте описывал самого себя. Его так и не нашли, потому что никто не верил, что он пропал.
