Ровере что-то пробормотал, но Данте пропустил его слова мимо ушей. Он перенесся в пространство сна, и все вокруг казалось настолько нереальным, что ему вдруг стало на удивление спокойно. Возможно, он и сам погиб и просто этого не знает.
Он сел, скрестив ноги, и бережно положил голову Ровере себе на колени:
– Больно?
Ровере отрицательно повел глазами.
– Значит, все пройдет легко. Тебе предстоит грандиозное, важнейшее путешествие. Единственное путешествие, которое действительно что-то значит. Поверь, оно будет прекрасно. Скоро ты узнаешь обо всем на свете. Не будет больше ни загадок, ни теней, ни страхов.
Дыхание Ровере замедлилось.
– Путешествие начинается. Представь, что садишься в огромный, прозрачный, как воздух, самолет, – продолжал Данте. – Видишь? Он уже на взлетной полосе. Его подбрасывает на ветру, ему не терпится подняться и улететь. На борту уже полно народу, и все ждут тебя одного. Времени здесь не существует, и ты можешь встретить всех, кого так давно хотел увидеть. Всех друзей и близких, всех тех, кого ты, казалось, навсегда потерял. Только глянь, сколько их… Ты и не знал, что их так много, правда? – (Ровере слабо улыбнулся и закрыл глаза.) – Подожди, не садись на первое же свободное место. Столько людей хотят тебя поприветствовать. Твои родители. Видишь, какие они нарядные? – Данте проглотил ком в горле. – Здесь и твоя жена. Посмотри, какая она красавица, как рада тебя видеть! Как долго она тебя ждала! Ты чувствуешь ее объятия?
Дыхание Ровере стало неровным.
– Теперь вы можете отправляться. Самое прекрасное, что все то, что ты когда-то считал важным, не стоит и минуты этого путешествия…
Данте замолчал, потому что Ровере перестал дышать. В этот момент к дому подъехала первая бригада «скорой помощи».
Данте поспешил обыскать тело, пока врачи шли к лестнице. Он раз за разом прокручивал в памяти последнюю фразу, сорвавшуюся с окровавленных губ Ровере: «Он не один».
Он не один.
VII. Ранее
Он кусает трясущую его руку. Это безотчетная реакция, он еще полусонный. И даже пытается схватить ее, еще не помня, где находится. Потом вспоминает, чертыхается и открывает глаза. Стоящий возле его койки в одних трусах Гомик с воплями трясет раненой рукой. Говорит, просто хотел оказать ему услугу. Пекся о том, как бы его не наказали. Фабрицио рад, что это он. Будь на его месте кто из других – например, Деревенщина или Тухлоногий, – они бы дали сдачи. Фабрицио пришлось бы отбиваться, и, может, не только кулаками. Под матрасом Фабрицио прячет нож и набитый монетами носок. Носок пошел в ход уже на вторую ночь. Нож он только показал, чтобы остальные знали, что к нему лучше не лезть. Правда, нож тут есть почти у каждой собаки. А у Тухлоногого даже кастет припрятан. Говорит, что сделал его там, где был раньше, потому что там его в цех упекли. Фабрицио не верит: Тухлоногий ни хрена не умеет. Видать, стащил у какого-нибудь другого говнюка или купил.
Зато у Гомика дать сдачи кишка тонка. То пытается со всеми закорешиться, то ноет и визжит во все горло. Как, например, когда те двое залезли к нему в койку ночью. Вопил, пока ему глотку подушкой не заткнули. Что с ним сделали, Фабрицио не знает и знать не хочет. Но на следующий день те двое лыбились во все хари, а Гомик сказался больным. Надо бы его домой отправить за негодностью. Но по ходу кого-то он крепко достал, вот и расплачивается теперь.
Фабрицио обводит взглядом казарменную спальню. Остальные уже вытянулись по стойке смирно посреди комнаты, кто во что горазд. Кажись, он пропустил ночную побудку.
Он отталкивает Гомика и встает в один ряд с остальными. Холод адский, ноги зараз в сосульки превращаются. Сколько, на хрен, времени? Настенные часы показывают три ночи. Немудрено, что он не проснулся. Это не побудка, скорее хрень вроде ночных учений, бег по пересеченной местности по уши в грязи.
Но куда там! Сержант-калабриец, ростом метр с кепкой, с глазенками, похожими на дохлых мух, на ломаном итальянском объясняет, что для доставки груза требуется шесть человек. А поскольку работенка дерьмовая, выберет он тех, кто больше всех бесил его в последние несколько дней. И выбирает типа, который здесь без году неделю и, может, раза два всего рот открыл, Тухлоногого, двух пацанов, которых называют Близнецами, потому что они все время вместе, вечно укуренного Фармацевта и, ясное дело, самого Фабрицио.
Назвав его имя, сержант улыбается своей ублюдской улыбочкой и пялится ему прямо в глаза. Фабрицио так и подмывает вцепиться ему в горло. Но он сдерживается, ведь за такие выкрутасы он и угодил в военную тюрьму Пескьера. Другой сержант, другая ублюдская улыбочка. Тот отчитал его за грязные ботинки. А они даже и грязными не были. Он просто забыл нанести зубной щеткой крем для обуви на швы. Правило было настолько тупым, что Фабрицио и в башке-то удержать его не мог. Другой сержант с другой ублюдской улыбочкой вставил ему по первое число. Сказал, что не пустит в отгул ни вечером, ни в выходные. И что он еще легко отделался, потому что сержант его, захребетника, раскусил. Тогда Фабрицио снял правый ботинок и бил сержанта по физиономии, пока тот не свалился на землю. А когда он свалился, Фабрицио сказал ему, что он тоже легко отделался, потому что он тоже его раскусил.
И ясное дело, за ним пришли. И ясное дело, следующие полтора года он только и делал, что проклинал свой дерьмовый гонор да старался, чтобы его не излупцевала до смерти охрана и не сожрала заживо мошкара. Правду люди говорили, что военная тюрьма еще паршивее обыкновенной, а самая паскудная казарма лучшей тюрьме сто очков вперед даст.
Так что на этот раз Фабрицио берет себя в руки. Он все так же стоит навытяжку и даже рявкает что-то вроде «так точно», что в его устах кажется почти шуткой. Да сержант и не слушает особо.
Счастливчики расходятся по койкам, а шестерым избранным дается десять минут на сборы. Во дворе уже стоит брезентовый фургон. Когда они, смирившись, что их среди ночи повезут черт знает куда, запрыгивают в кузов, их ждет приятный сюрприз: ящик с ликером. «Кто-то, видать, забыл», – думает Фабрицио, а Фармацевт заявляет, что его приберегли специально для них. Они выдувают пол-ящика, пока фургон трясется на кочках проселочных дорог, все больше отдаляясь от Меццаноне-ди-Дзербио. Меццаноне – богом забытое захолустье, где для таких отбросов, как они, построили военную тюрьму, в казарме которой были расквартированы всего полсотни солдат вместе с офицером и двумя младшими офицерами.
Они заняты выпивкой, и поездка занимает от силы полчаса. Все уже под мухой, кроме Тухлоногого, который, как всегда, жалуется на ботинки и мозоли. Говорит, что после дембеля не сможет ходить и найдет адвоката, чтобы выбить компенсацию. Как будто хоть один адвокат станет слушать такого недоумка, как он. Не хватило мозгов откосить от армии, так сиди и не высовывайся. Особенно если облажался и угодил в штрафные бараки.
Грузовик останавливается, и сержант кричит им, чтобы вылезали. Перед ними крытый листовым железом бетонный ангар метров двадцати в длину. Ангар стоит посреди огороженного участка, а участок – посреди глухомани. Всюду потемки да деревья. Фабрицио думает, что это военный склад, хотя, помимо таблички, ничто не указывает ни на казарму, ни на подразделение. Возле припаркованного у склада самосвала с гражданскими номерами стоят четверо солдат в камуфляже. Фабрицио пытается определить, из какой они роты, но на их форме нет никаких знаков различия. Исключение составляет только погоняющий остальных резкими жестами человек с нашивками старшего капрала. Бугаем его не назвать, Фабрицио сразу соображает, что от этого капрала лучше держаться подальше. Его вроде нимб окружает, как святого. Только вот нимб у него черный, как смола.
