Валдаев как-то съежился. Он представил, что это Элла. И она скажет: не могу, прости. А то и еще похлеще: я пошутила.
Он поднял трубку.
— Валдаев, — произнес он негромко.
— Зайчик, чего такой голос похоронный?
Это звонила Наташа, и она была, кажется, хорошо навеселе.
— Голос как голос, — буркнул он.
— Это ты до сих пор дуешься, что не трахнул меня, да? Ну скажи мне, лысенький, что это так?
— Это не так.
— Ну и мудак… Лысенький, знаешь, чем я занята?
— Не знаю.
— Я думаю.
— А ты можешь?
— Не ерничай, зайчик! Выглядит беспомощно… Я тут задумалась, а что там?
— Где?
— После смерти… Наверное, малым мне не покажется, да?
— Не покажется.
— Ведь мы хотим силы здесь и творим свои дела здесь, не думая, а что там. А там…
Она замолчала. И всхлипнула.
— Думаем, будем жить вечно, лысенький. Поэтому считаем, что можем взять и взрезать кому-то горло — от уха до уха. А может, кто-то уже идет, чтобы взрезать горло нам? Тоже — от уха до уха…
— Ты чего несешь?
— А ты не понял?
— Что я должен понять?
— Мне страшно!
— Чего тебе страшно? Кто тебя будет резать от уха до уха?! — крикнул Валдаев.
— Не знаю. Кто-то будет. Может, он. Может, и ты…
— Ты сошла с ума?
— Я сошла с ума? А может, это ты сходишь с ума, лысенький? Ты себя плохо знаешь… Я боюсь! — вдруг заорала она. — Понимаешь: боюсь! До тошноты!
В трубке грянули гудки. Ошарашенный Валдаев застыл, глядя на телефон…
* * *
— Э, мужик, — крикнул бычешеий детина, высунувшись из синего «Форда». — Где тут пятый по-дъезд?
Валдаев указал рукой:
— Вон.
— Чего как неживой? — гаркнул детина. — Что-то рожа у тебя знакомая.
Валдаев знал, что лучше не препираться, поэтому ничего не говоря пошел дальше.
— Крыс, он с нами даже говорить не хочет.
— Да пшел он, — сказал второй, с чубом.
— Может, навалять? — лениво осведомился бычешеий.
— Да пшел он.
Машина тронулась и подъехала к подъезду.
— У, оглоеды, — плюнула им вслед старушка.
Машина притормозила.
— Крыс, может, приголубить старую по чайнику? — во всю глотку крикнул бычешеий.
— Да пшла она.
Машина поехала дальше.
— Смотри, рожи отъели, — покачала головой старушка. — Глянь на них.
— А кто это? — спросил Валдаев.
— Да ходять тут. Квартиры скупают.
— И что, продают им?
— А вон из четвертого подъезда Семеныч согласился. Пьянь. Тьфу.
Именно это хулиганье обрызгало Валдаева из-под колес, когда он в расстроенных чувствах возвращался от Эллы. Еще тогда обещали намылить шею. Похоже, это у них принятый стиль общения с незнакомыми людьми… Значит, приватизируют квартиры. Да, алкашу из четвертого подъезда крупно не повезло. Через бутылку мир видится иным, не всегда четко. А в наше время нужно успевать уворачиваться от ударов и меньше гулять по минным полям, которых слишком много в нынешней жизни. Иначе быстро в ящик сыграешь.
Валдаев вздохнул и ступил на тропинку, ведущую кратчайшим путем к автобусной остановке. Черт с ними, с подонками. Надо сейчас обо всем забыть, от всего отвлечься. Сейчас у него свидание с прекрасной дамой. А он бледный и взъерошенный, внутри все вибрирует от какой-то дурацкой перебранки. Надо взять себя в руки… Правда, выполнить подобное благое пожелание, как-то взять самого себя в собственные руки, ему удавалось крайне редко…
На Чистых прудах он появился за десять минут до назначенного времени и ждал Эллу, прохаживаясь перед остановкой со смешанным чувством угрюмой тревоги и томного ожидания. Он купил роскошную розу. Розы ему всегда нравились больше других цветов, хотя они не стоят долго в вазе, быстро вянут. Цветы и не должны долго стоять. Букет, который мучительно увядает, вызывает только сожаление.
Пять часов. Пять минут шестого. Десять минут. Неужели не придет?
Она появилась в пятнадцать минут шестого.
— Извини, задержалась, — с этими словами она крепко взяла его под локоть.
— Ничего, бывает.
— Вообще женщина должна задерживаться. Тогда ее появление воспринимается как награда. Правильно?
— Может быть.
— Ты уже начинаешь отчаиваться, собираешься со злостью выбросить букет в урну. И тут неземной запах духов, шуршание легкой ткани, отблеск желтых фонарей на дорогих мехах спадающего с плеч манто. И появляется она, единственная. И все озаряется неземным светом. Так?
— Звучит не слишком убедительно, но красиво, — улыбнулся Валдаев, протягивая ей розу. — «Я послал тебе черную розу в бокале золотого как небо аи», — процитировал он Блока.
— Пошли, — она взяла розу. — Здесь недалеко. Можно не спешить.
Они неторопливо направились вперед. Углубились в переулки.
— Этот художник — Роман Спилка — талант. И полный псих. Его работы идут на Западе, да и у нас, за хорошие деньги. Он же продает их, только когда совсем припирает.
— Это же непрофессионально. Художник должен продавать картины.
— Спилка считает, что картины — зеркало его души. Продавать их — все равно что дробить и продавать по частям душу.
— Странно.
— Он — псих. Но псих интересный. Я его люблю… Ну чего ты напрягся? Не так… Мне вообще кажется, что он не способен любить телесно.
Она прижалась покрепче к Валдаеву. И в этом ее движении было обещание большего.
Галерея располагалась в подвале старого кирпичного дома. Пришлось спускаться туда по крутым ступеням. Валдаев ожидал увидеть влажные стены и сочащуюся из труб воду. Но увидел обычную небольшую галерею с белыми стенами, яркими лампами, шуршащими кондиционерами.
В предбаннике похожая на учительницу гимназии сухощавая дама в белоснежной блузке с красным бантом поздоровалась с Эллой как со старой знакомой и занесла их имена в список, но Валдаев не стал представляться журналистом.
Они прошли в большой зал. Там толпилось несколько человек. В углу стояли два столика, на которых возвышались артиллерийскими снарядами в ряд выставленные бутылки с шампанским. Между ними приютились блюда с бутербродами и пирожными.
Валдаеву приходилось бывать на подобных интеллигентских тусовках. Публика везде была схожая — запущенные бородачи в длинных, по колено, свитерах; безвкусно и с придурью одетые девахи; истомленные искусствами и тонкими переживаниями дамы в длинных платьях; гладкие мужчины в серых костюмах и с торчащими из карманов пластмассовыми черными коробочками сотовых телефонов.
