Валдаев не любил такие сборища. Его тяготила необходимость вести умные разговоры, острить, молоть какую-то чушь, демонстрировать свою значимость.
Многоголосица стояла, как в улье. И, как обычно бывает, за сложными словесными умствованиями и деловыми беседами все больше взоров косило в сторону накрытых столов. Впрочем, внимание Валдаева тоже сперва сосредоточилось на этих столах, потом на публике. Ну и в последнюю очередь на вызывающе ярких больших полотнах, из-за которых и был этот сыр-бор.
Валдаев не любил авангард, абстракционизм, кубизм, да и вообще был не большим ценителем живописи. Если бы не Элла, он никогда бы не попал на подобное мероприятие. Он присмотрелся к ближайшей картине и на миг застыл. Он будто получил небольшой электрический разряд. То, что он увидел, точно попало в резонанс с его внутренним состоянием. С разобранностью и разболтанностью чувств, владевших им в последние дни.
На холсте был достаточно мастерски изображен человек с распадающейся на части головой. Голова раскалывалась на острые осколки, и в полированной грани каждого отражались отблески различных реальностей. Казни, бичевания, катастрофы. Картина была переполнена страхом и растерянностью.
— Ну, действует? — усмехнулась Элла, от которой не укрылись чувства ее провожатого.
— В некоторой мере, — вынужден был согласиться Валдаев.
— Не на тебя одного… Это полотна для интровертов. Тех, кто предпочитает смотреть внутрь себя.
— И что, внутри нас живут одни кошмары?
— Спроси у автора.
Художник Роман Спилка вопреки ожиданиям Валдаева оказался вовсе не одним из бородачей в свитерах. Он был одет в строгий, отлично выглаженный костюм. Рубашка идеально белая. Галстук немного яркий, но гармонировал с костюмом. На вид ему было лет сорок пять. Он являлся обладателем легкомысленных гусарских усов и внешне походил на оставшегося безработным после последнего кризиса банковского служащего, а не на художника. Лицо изможденное. Взор немного затравленный. В глазах читался скрытый глубоко вызов.
— Спасибо за визит, Элла, — сухо произнес он.
— Роман, я же твоя поклонница… Кстати, это Валерий.
Валдаев пожал сухую и крепкую руку художника.
— Вам нравится? — спросил Спилка. — Впрочем, не отвечайте. Это не имеет никакого значения.
— Тебя не интересует мнение публики? — осведомилась Элла.
— Почему оно должно интересовать меня? В картинах часть моего Я. Мое Я не обязано нравиться. Так же как и ваше. Достаточно, что они существуют. Вы не согласны? — Он вперился недоброжелательным взором в Валдаева, и тот вдруг пожалел, что пришел сюда.
Журналист раздумывал, что ответить. Пауза затягивалась. Элла насмешливо наблюдала за ними обоими. И тут послышался густой бас:
— Роман Викторович, так ты распугаешь всех гостей.
К ним подошел высокий, плотный мужчина лет пятидесяти в ладном костюме. У него была острая, клинышком, старомодная бородка. В руке он сжимал тяжелую черную трость. Бог ты мой, Валдаев давным-давно не видел людей с тростями. Похоже, этот человек являлся большим оригиналом.
Элла обернулась к нему и поцеловала в щеку. Валдаев ощутил острый укол ревности. Устыдился его, но поделать с собой ничего не мог. Ревность — чувство, живущее отдельно от человека. Она как бы и не подчиняется ему, и плевать ей на разумные доводы.
— Здравствуй, — обрадованно произнесла Элла. — Ты тоже здесь.
— Конечно, — кивнул вновь прибывший. — Я обещал виновнику торжества.
— Знакомься, Валерий. Это мой родной дядя. Профессор Ротшаль.
— Ким Севастьянович Ротшаль, — профессор качнул головой.
— Очень приятно. Валерий.
Рукопожатие у профессора было мягким, но не безвольно мягким. Он будто бы боялся ненароком причинить боль.
— Валерий… По отчеству?
— Васильевич.
— Очень хорошо, Валерий Васильевич, — у него получилось как-то многозначительно, будто он уяснил какой-то скрытый смысл в имени-отчестве Валдаева. — Ну что, Роман Викторович, как насчет экскурсии для гостей?
— Пожалуйста, — художник двинулся вперед. — Картина называется — «Граждане, подземная тревога».
Холст был где-то полтора на два метра. На нем из-под земли поднимался гигант, спавший, может, миллионы лет. И сыпались с его плеч вниз островерхие церквушки, дома с колоннами, новостройки.
— А это «Молитвослов», — художник говорил нехотя, будто выполняя опостылевшую работу.
Человек молился, стоя на коленях на потолке. Икона была разбита. И сам человек состоял из нескольких фрагментов.
Разбитые на фрагменты люди. Разбитые города. Разбитые вещи. Они были практически на каждой картине.
— В твоих картинах слишком мало целого, — сказала Элла.
— А что есть целого в мире? — вдруг завелся художник. — Мир разбит. Сознание разбито. Жизнь — тоже разбита. Череда бессмысленных будней, ненужных дел. От рождения до могилы. Вот что такое мы. Хаос, который склеивается лишь чувствами. Точнее, одним чувством.
— Каким?
— Страданием. Миром правят страдания. Иначе мир давно бы перестал существовать.
— Некоторые считали, что миром правит любовь, — прервал горячую речь профессор.
— Любовь — величайший самообман. Все в жизни в итоге оборачивается страданием. Все чувства вырождаются в страдания. Все линии сходятся к нему. Значит, оно и есть истина.
— Ты не прав, Роман, — покачала головой Элла. — Есть множество вещей, которые придают жизни смысл.
— В жизни нет смысла.
Художник остановился перед очередной картиной и объявил:
— «Тень».
На картине был разделенный волнистой линией сидящий за столом, обхватив голову, человек. Одна часть — нормальная. Вторая — тьма. Провал.
— Скрытые желания, стремления, они здесь, — Спилка положил ладонь на черную часть. — Вот истинные мы. Остальное — маска.
Валдаев замер перед картиной. Черная половина сидящего человека будто втягивала, звала его. В этой тьме было что-то сладостное. Там было освобождение.
— Покупайте, — широким жестом обвел Спилка вокруг себя. — Все покупайте! Двадцать тысяч баксов холст. Много? Ну, пять тысяч — это для иностранцев. Для своих — сто рублей. Подешевело! — крикнул он, и глаза присутствующих сошлись на нем. На некоторых лицах было опасение, как при виде буйного человека в троллейбусе. На других — усмешки, видимо, экстравагантные манеры художника были хорошо известны.
— Вы что, серьезно решили устроить распродажу картин? — спросил профессор Ротшаль.
Художник сжал голову, как его герой на полотне.
— Да, продаются мои картины, — с болью воскликнул он. — Часть моей души… Ну а что сейчас продается легче, чем душа? Хочу соответствовать времени.
