— Из другого?.. В людях живет несколько Я. И они могут быть совершенно не похожи друг на друга. Могут даже ненавидеть и презирать друг друга. Но они — части единого целого. А единое гораз-до гармоничнее части. Где-то в глубине нас мы — само совершенство, но не всем удается соединить части нашего Я.
— Это называется шизофрения. Раздвоение сознания.
— Ничуть не бывало. Это обычное состояние человека. Какое из этих Я главное? Никто не ответит. Это вопрос каждого конкретного мига. Краткого мига, какой решает все. Какое Я преобладает в судьбоносный миг, так и прокладывается тропинка судьбы… Вам же не повезло…
— Вместо того чтобы искать Эллу, вы… Вы издеваетесь надо мной!
— Нет, Валерий Васильевич. Элла слишком дорога мне. Я очень хочу найти ее. Но если… Я смирюсь. Я не жажду мести. Кто-то наверху, кто расставляет все по своим местам, решит и этот вопрос. Я фаталист.
— Это просто досужие домыслы, — уже без всякой уверенности произнес Валдаев.
— Да вы пейте кофе. Пейте…
Валдаев встал. Закусил губу. Хотел сказать что-то хлесткое. Но лишь сухо произнес:
— До свидания.
И, качнувшись от резкого отлива сил, ринулся из квартиры…
* * *
Все пошло по очередному кругу. Утром Валдаеву позвонили из милиции и потребовали явиться для дачи показаний.
— Повестку слать не будем. Надеемся на вашу сознательность, — проговорил приветливый молодой человек.
— Я приду, — вздохнул Валдаев, которому в этот момент вовсе не хотелось быть образцом сознательности, а хотелось забиться в темный угол и никуда не ходить.
Но идти пришлось. В районном отделе милиции его донимали пару часов вопросами об Элле, об их взаимоотношениях, о ее знакомых и возможных местах появления.
— Годами люди не появляются, и никакого шума, — сказал Валдаев оперативнику, специализирующемуся на розыске без вести пропавших, — тому самому вежливому молодому человеку, который звонил ему. — А тут сразу — уголовное дело, обыски…
— Давят, — оперативник выразительно указал пальцем в небо.
— Сверху — на вас. Вы — на меня…
— Эх, Валерий Васильевич, — укоризненно произнес оперативник.
— Вместо того чтобы с бандитами бороться… — Валдаев запнулся, потом решился выложить все. — Тут меня бандиты атакуют. Требуют, чтобы я менял квартиру. Двухкомнатная мне велика, оказывается. Всю жизнь была нормальная, а сейчас велика. Угрожают убить. Закопать за кольцевой дорогой. Это как?
— Ну-у, — протянул оперативник. Он сразу поскучнел. — Это когда было-то?
— На днях… Вот когда меня убьют.
— Да нет, сейчас из-за квартир редко убивают. Бум прошел.
— Редко, но убивают же!
— Да не думайте вы о худшем. Попугают… Конечно, можете написать заявление. Мы его рассмотрим… Они вас били?
— Дали один раз.
— Следы побоев есть?
— Нет.
— Тогда все вообще трудно доказуемо. Ваши слова против их. Мы их напряжем. А они на вас отыграются. Вам это нужно?
— А если все-таки убьют?
— Если бы да кабы… Напишите. Вообще, это к разговору не относится, Валерий Васильевич. Это не в пределах моей компетенции.
— А что в пределах вашей компетенции?
— А в пределах моей компетенции розыск гражданки Корсуниной Эллы Валентиновны… Валерий Васильевич, — проникновенно, как ксендз во время исповеди, произнес оперативник — видимо, этому искусству он обучался у майора Кучера. — Поверьте, если вы виноваты, рано или поздно это всплывет. Так что…
— Но я не виноват, — эти слова от частого повторения уже затерлись и все больше походили на неискренние…
На следующий день Валдаева вызвали в прокуратуру. Там его допрашивала женщина-следователь — въедливая, источающая ядовитую стервозность. Говорила она с ним куда более сурово, чем оперативник.
— Я не виноват ни в чем, — снова повторял Валдаев.
Больше всего он боялся, что его потащат к майору Кучеру, но тот пока не нарисовывался. Впрочем, Валдаев был уверен, что майор опять вынырнет в самый неподходящий момент, как черт из табакерки.
Чтобы отвлечься, Валдаев погрузился в работу. Он пытался уйти от грубой, неуютной действительности в искусственный мир слов, в белое безмолвие бумажных листов, расчерченное черными строками. Это был его мир. Он творил его по своему усмотрению. Он мог перетасовывать факты, жонглировать словами и событиями. Он был здесь хозяин, тогда как в реальной жизни он был лишь сорванным осенним листом, который гонит над землей ураганный ветер.
Он написал две статьи, до которых все руки не доходили уже третий месяц. Потом вернулся к тому, к чему не возвращался уже года три. В свое время в альманахе новой прозы «Знак препинания» он напечатал пару авангардистских рассказов. Валдаев никогда не увлекался прозой. Его вгоняло в тоску осознание того, что нужно на сотнях или десятках страниц передвигать вымышленных тобой героев. Он еще в юношестве пробовал силы в реалистических рассказах, и получалось, что со своими героями он не находит общего языка, поэтому они выходят вялыми, анемичными и по жизни бесполезными. Совсем другое дело — авангардная проза. Мысль течет плавно и не зависит ни от чего — ни от логики, ни от героев. Ты выплескиваешь накопившиеся чувства, страхи, тревогу в словах, ты отстраняешь их от себя, изучаешь, будто ученый-энтомолог загадочных насекомых. И все эти сковывающие тебя чувства будто перестают быть твоими, они утрачивают над тобой власть. Авангардная проза — это еще невозделанная нива новейших психиатрических методик.
Рассказики в «Знаке препинания» были восприняты в узких кругах в основном доброжелательно. Валдаева даже пригласили на фуршет, посвященный годовалому юбилею журнала. Там собралась самая разномастная публика. Прокуренная, с бегающими глазами и напористыми манерами продавщицы сельского пивного ларька поэтесса оттащила его в сторону и заявила, что внимательно прочитала его рассказы. «Это, конечно, не “Фауст” Гёте, но внимания заслуживает». И после этого затеяла с ним какой-то совершенно шизушный литературоведческий спор. Валдаев с трудом понимал, о чем идет речь, и только старательно надувал щеки и много-значительно поддакивал. В тот же вечер еще одна поэтесса — восторженная восемнадцатилетняя некрасивая дурочка — объяснилась ему, что, прочитав его рассказы, убедилась — Валдаев вполне может быть ее идеалом, и сам «идеал» в этот момент готов был провалиться сквозь землю. В процессе вечера она пару раз невзначай прижималась к нему телом, и он, ощущая ее прикрытую тонким свитером полную грудь, краснел. И сумел-таки отвязаться от нее. Это все проклятая стеснительность, поскольку кто-то другой не упустил бы случай. Но девчонка, как и все поэтессы, была немного не в себе, а такие особи всегда пугали его.
— Круто, старик, — оценил его рассказы на том вечере один литературовед. — Но глупо…
