А зацепиться не удавалось. Обыденность ускользала. Вокруг была одна катастрофа.
Он направился к метро. И неожиданно окружающее стало для него куда четче. На него набросились звон и грохот улицы. Попав в толпу у входа в метро, он ощутил, что его душат закованные в костюмы, платья, куртки человеческие тела. А еще он стал болезненно различать запахи, резкие звуки. Валдаеву захотелось взвыть. Ему захотелось в тот его заветный бункер, о котором он мечтал, — в мир без людей, запахов и шума…
В расстроенных чувствах, выйдя из метро на своей станции и переходя улицу, он едва не угодил под поливальную машину. И удостоился от водителя таких матюгов, которые не слышал никогда в жизни.
— Харю бы тебе размолотить! — закончил тираду водитель и, малость успокоенный, покатил дальше.
Город с каждым днем все больше высасывал силы и здоровье, будто и не Москва это была, а чернобыльская зона. Предельно допустимые дозы разлада и страхов Валдаев, кажется, давно уже схватил. Город отравлял душу, терзал ее, как терзает тело радиация.
— Чего встал, чурбан! — заорала тетка с тележкой, и Валдаев как ошпаренный отскочил.
К дому он подошел измотанный. Голова кружилась.
У своего подъезда, совсем близко от желанной цели — железной двери своей квартиры, он услышал резкий, как выстрел, окрик:
— Стоять!
Он кинулся вперед. Ему хотелось одного — бежать. Исчезнуть. Припасть к земле или зарыться под нее.
Не успел.
Его сграбастали. Затолкали в машину.
— Больно, — прошипел Валдаев, скривившись от боли в руке.
— Переживешь, — оборвал грубый голос.
* * *
Кажется, Валдаев уже должен был привыкнуть к тому, что его постоянно заталкивают в машины, что ему все время угрожают, допрашивают, засовывают в камеры. Но привыкнуть к этому невозможно.
Долго гадать, кто его взял за шкирман в очередной раз — милиция или бандиты, не пришлось. Бежевый «Жигуль», в котором его везли, затормозил около райотдела милиции.
— Выходи, — его грубо выволокли из машины.
Наручники жали. Железо впилось в кожу. Почему они всегда так туго затягивают браслеты? Из принципа? Или от спешки? Или просто так?
— Давай, — один из сопровождавших пинком придал ему ускорение. — Майор заждался.
Ну конечно. Майор Кучер. Кто же еще?
Валдаева провели в хорошо знакомый просторный кабинет.
Майор был с тем самым долговязым оперативником, с которым приходил в последний раз.
— Ну все, Валдаев, — произнес угрожающе Кучер. — Терпение лопнуло. На этот раз ты спекся.
Его усадили на стул. И начался очередной допрос.
— Ты когда познакомился с Ломом? — спросил майор.
— С кем?
— Который донимал тебя насчет квартиры.
— Не так давно. Они окатили меня водой из-под колес в моем дворе.
— Ах из-под колес. Ну-ка, рассказывай.
Взялись за него крепко. Выдавливали по капельке каждую деталь. Сбивали с толку. Ловили на противоречиях, а противоречий, естественно, было немало, поскольку при разговоре в таком темпе по любой проблеме — будь то хоть погода, хоть положение в сельском хозяйстве, хоть причастность его к серии убийств — Валдаев начинал путаться и сбиваться. После каждого прокола молодой оперативник удовлетворенно хмыкал, всем своим видом показывая, что допрашиваемый сам себя разоблачает, от чего Валдаев терялся еще больше.
Его спрашивали о двух бандитах. Потом о сатанистке. Потом об Элле. Потом опять о бандитах. Потом требовали подробно, по часам, описать, как он провел последние дни. Заявления, что он сидел дома и смотрел телевизор, вызывали одобрительные ухмылки. Тогда его требовали подробно рассказать, что же показывали по телевизору. Естественно, так как он телевизор не столько смотрел, сколько сидел, в расстроенных чувствах уставившись куда-то мимо экрана, ничего путного он вспомнить не мог. Даже когда он действительно смотрел телеящик, он с трудом мог рассказать о потоке информации, которая льется из него. Но сказать, что он ничего не делал в это время, а копался в своих чувствах, — это означало вызвать новую радостную гримасу на лице молодого опера и видимое удовлетворение на лице майора.
— Так. Значит, вы легли спать, — майор Кучер посмотрел в свои записи. Писал он очень быстро, исписывая черной чернильной ручкой один за другим листы бумаги. — И сколько проспали?
— Четырнадцать часов.
— А не многовато?
— После таких мучений — в самый раз. Меня от стрессов в сон клонит… Я уже не могу, понимаете! — воскликнул Валдаев в отчаянии. — Вы хотите моей смерти?
— Всем бы лучше было, — буркнул молодой оперативник. И заработал уничижительный взор от Кучера.
— Я уже говорил вам, что у нас одно желание — разобраться в происходящем, — заметил майор.
— Ну так разбирайтесь. Зачем целенаправленно доканывать меня? — Валдаев провел дрожащей рукой по своей лысине. Ему было неудобно за слезы на глазах, но он вдруг подумал, что это им должно быть неудобно.
— Итак, еще раз. Опишите вашу последнюю встречу с Ломом, — потребовал майор.
— Я уже говорил. Они выкинули меня из машины за кольцевой дорогой…
— Вы лжете. Это была не последняя ваша встреча, — устало произнес майор.
— Я не видел его больше!
— Глядите, пробрало, — хмыкнул молодой оперативник.
Майор открыл стол, вытащил несколько фотографий и бросил перед Валдаевым изображениями вниз.
— Полюбуйтесь.
Валдаеву не хотелось брать эти фотографии. Он знал, что ничего хорошего на них нет. Здесь не от кого ждать чего-то доброго. Эти двое как паразиты пожирают его волю, сознание. Они мечтают доломать то, что еще осталось от его личности. Два впившихся в жертву беса.
Валдаев с ненавистью посмотрел на майора. И тот понимающе слегка кивнул.
Взяв одну фотографию и рассмотрев ее, Валдаев тут же потянулся ко второй. Просмотрел их все, кинул перед собой.
— Это как? — прошептал он.
— Его нашли в квартире, которую он снимал. Он лежал на полу. Он не сопротивлялся. Судя по всему, он не ожидал от гостя ничего подобного. Он не принимал гостя всерьез… Для скольких ему подобных недооценка противника стала роковой.
— Ужасно… Ужасно, — Валдаев обхватил голову руками.
Казалось, в ней завелся комар, он звенит, и его звон перерастает в гул взлетающего самолета. Кабинет качнулся. Все как бы размывалось. Уплывало в сторону.
— Осторожнее, — майор поддержал его и не дал свалиться со стула.
Валдаев до боли закусил губу и собрал рассыпающуюся, как разбитый витраж, картинку действительности воедино.
