К вечеру он снова очнулся. И нашел в себе силы прогуляться по заведению. Чувствовал он себя неважно. Но его поддерживал сосед.
Навстречу прогулочно брели мужчины и женщины — в спорткостюмах или в пижамах. Они о чем-то негромко беседовали. Атмосфера была пронизана унынием.
— Нет стариков, — отметил Валдаев.
— Точно, — кивнул Алексей. — По-моему, до них просто нет никому дела.
— Как это?
— Их списали… Слишком мало средств у медицины. Так что стараются поднимать людей, у которых есть хоть какое-то будущее.
— Звучит зловеще, — сказал Валдаев.
— Ничего зловещего. Новые стандарты в обществе. Вытаскивать только тех, кто еще может пригодиться и кто не цыганит пенсии, пособия и бесплатные лекарства, — Алексей безрадостно улыбнулся.
— Холокост, — без всякого выражения произнес Валдаев.
— Близко к этому, — согласился Алексей.
— Кошмар, — едва слышно прошептал Валдаев.
Но сейчас для него это было лишь слово. Сам кошмар он прочувствовать не мог. Ощущал лишь, что тот притаился в нем, приглушенный лекарствами, но все еще мощный, готовый выгрызть душу.
— Смотреть тут особо нечего, — сменил тему Алексей. — Не Эрмитаж… Шестнадцать палат… Столовая… Процедурная, — показывал он рукой. — Телевизор. Через пятнадцать минут время мексиканского сериала. Женщины уже занимают места.
Действительно, на диванчике и креслах в ожидании уже расселись женщины. Опоздавшие стаскивали из столовки стулья. Экран цветного «Рекорда» был темен. Телевизор включали точно по расписанию.
— Главная достопримечательность, — отметил сосед, когда они прошли мимо курилки. — Дверь.
Дверь была двойная. Сначала решетка. Потом — железяка.
— Не пробьешь. Не взломаешь, — произнес с оттенком непонятной гордости Алексей, проведя ладонью по прутьям решетки. — Это не дурдом… Но близко. Клетка. Нельзя давать птицам выпорхнуть отсюда, чтобы свернуть на воле себе шею. Гуманизм на марше…
Он просунул ладонь через решетки и постучал по железу. Та гулко отозвалась.
Валдаева качнуло.
— Что такое? — Алексей поддержал его за локоть, не давая грохнуться.
— Голова…
— Болит?
— Кругом идет. Пустая…
— Это от стресса. Лекарств… И полнолуния. Сегодня полнолуние. Признано, что в такие дни обостряются все заболевания. Пошли, — он довел его до палаты.
В палату ворвалась седая медсестра.
— Чего это вы разгулялись? — осведомилась она. — Валдаеву три дня постельный режим.
— Да, извините, — прошептал он.
— Извините, извините, — пробурчала медсестра.
Ему вкололи третий за день укол. Только от него по телу прошло не тепло, а пополз нервный холод. Веки стали тяжелеть и слипаться. Он, прищурившись, смотрел на висящую над ним в круглом прозрачном плафоне желтую лампу. За окном плыла полная луна, закрываемая быстрыми тучами. Эта луна смотрела на него, как драконий глаз, и не было от этого пронизывающего ока ни укрытия, ни покоя, от чего становилось все тревожнее.
Валдаев закрыл глаза.
И начал уплывать.
Тут всколыхнулась притаившаяся темная тяжелая масса, в которой срослись его боль, страх, ярость, кошмары, в которой причудливо переплетались картины из недавнего прошлого. Будто открылись шлюзы, и вся эта склизкая мерзость, сдерживаемая до сих пор, хлынула наружу на волне воспоминаний.
Чья-то рука с кривым ножом скользила неудержимо вперед, и на беззащитной шее проявлялась красная черта, и у куклы отваливалась пластмассовая голова. Но это была не кукла, а Наташа. Валдаев отметил, без удивления, с мрачным узнаванием, что рука с ножом — эта его собственная… Та же рука. Похожая кукла. Но на этот раз кукла мужского рода. Эдакий уродливый пупсик… Да не пупсик это, а бандит Лом, и на его тупой морде нарисован не-описуемый ужас. И опять прочерчивает лезвие ножа черту, подводящую итог жалкой жизни этого человека… Следующая сцена. Костер пожирает лицо молодой женщины. Мертвой женщины. Но это не просто какая-то женщина. Это — Элла!
Искры костра взмывают вверх. Запах горелой плоти корежит нюх. Валдаев ощущает гремучую смесь чувств — безутешное горе и неуемную, не втискивающуюся ни в какие рамки, радость…
— Я люблю тебя, — шепчет он…
И вдруг Элла стряхивает с себя пылающие угли, отряхивает золу и берет его за предплечье. Но ладонь, которой она берет, раскалена. И ее боль передается ему. Предплечье вспыхивает мимолетной, не очень сильной болью. Валдаев счастлив. Она жива. Он не желал ей зла, и ему нравилось, что она жива.
— Тише, тише, дорогой, — шепчет она. — Он совсем плох.
— Нет, это все мелочи, — слышится другой голос, и рядом с Эллой выступает из темноты ее любимый дядюшка Ким Севастьянович Ротшаль.
— Мы почти убили его.
— Не беспокойся. Давно никто не доходил до такой отличной кондиции.
— Но…
— Все будет нормально…
Голоса стали уплывать куда-то вдаль, но Валдаеву казалось очень важным не упускать их. Он цеплялся за них, как утопающий за соломинку. И вдруг ощутил, что соломинка эта держит. Он шел на звук этих голосов, выкарабкиваясь из мертвой зыби полузабытья.
Он напрягся, приоткрыл глаза. Очнулся. Предметы стали приобретать определенные очертания. Он увидел над собой низкий потолок. Ощутил тряску. И вдруг разом понял, что находится в машине «Скорой». На такой же его везли недавно в клинику. Куда его везут теперь?
Наверху маячили два лица. Он напряг зрение. Резкость стала наводиться, как изображение в ви-деокамере.
Валдаева почему-то не удивило, что рядом с ним на сиденье сидит профессор Ротшаль в белом халате.
Странно, что не удивило его и то, что около него, зябко обняв плечи, устроилась Элла. На ней тоже был белый халат.
Он застонал, прикусил губу и, собрав последние силы, тяжело, будто придавленный в штреке породой шахтер, попытался приподняться.
— Тихо, тихо, дорогой, — нагнулась над ним Элла и погладила по плечу. — Не беспокойся, все будет в порядке.
— Эх, незадача, двух кубиков не хватило, — досадливо воскликнул Ротшаль.
Он завозился. И воткнул в предплечье Валдаева одноразовый шприц.
Валдаеву стало душно и жарко. Ему захотелось встать, ринуться отсюда. Он начал движение, его прижали к кушетке. И тут все стало опять терять резкость, расплываться. Он снова отключился. На этот раз без кошмаров. Измученное сознание взяло передышку…
* * *
Рядом тонко журчала вода. Этот звук пилил череп. Он сверлом врезался все глубже и глубже, отдавался болью во всем измученном теле.
Где-то вот так же текла вода. Где? Когда? Кажется, текла она в ванной. В ванной, где лежала большая кукла с полуотрезанной головой. И кукла эта была человеком… Мысли Валдаева путались. Они были скользкими, как мыло в той ванной. Их очень трудно было ухватить.
