На все это и ушел целый год. При исправном грузовике, хороших дорогах от начала и до конца, благоприятной погоде, надежных проводниках и полной свободе передвижения шесть тысяч шабиров можно было бы преодолеть стрелой, за какой-нибудь месячишко.
Как и любой другой абистанец, не считая паломников и караванщиков, которые заходили чуть дальше и знали чуть больше, Ати не имел никакого понятия о размерах страны. Он представлял ее необъятной, но как можно говорить о необъятности, если не видишь ее своими глазами и не касаешься руками? И что это за рубежи, которых никогда не достичь? Уже само по себе слово «рубеж» провоцирует вопрос: а что же там, за рубежом? Только Достойные – великие пастыри Справедливого Братства и начальники Аппарата – знали и это, и все остальное, они определяли и контролировали знания. Для них мир был мал – они держали его в руках; у них имелись самолеты и вертолеты, чтобы проноситься по небу, и быстрые суда, чтобы бороздить моря и океаны. Все замечали, как мчится их транспорт, все слышали, как рычат моторы, но самих Достойных никто не видел, поскольку они никогда не приближались к народу, а обращались к нему через надиры, установленные во всех точках страны настенные экраны, да и то посредством напыщенных комментаторов, которых простолюдины называли «попугаи», или же через голос имеющих большую аудиторию мокби, которые в своих мокбах девять раз в день исповедовали благоверных, ну и, конечно же, через V (правда, никто не знал, каким образом), этих таинственных существ, некогда именуемых джиннами, которые владели телепатией, способностью становиться невидимыми и вездесущими. Говорили также – правда, своими глазами никто не видел, – что у пастырей есть подводные лодки и летающие крепости, приводимые в движение таинственной энергией, и на них Достойные беспрерывно контролируют глубины морей и небесную высь.
Позже Ати узнал, что по диагонали Абистан простирается от одного своего края до другого на просто-таки фантастическое расстояние в пятьдесят тысяч шабиров. У него закружилась голова. Сколько же нужно прожить жизней, чтобы преодолеть такие просторы?
Когда Ати решили отправить в санаторий, он был в полусознательном состоянии. Во время перевозки он ничего не видел, кроме фрагментов пейзажей в промежутках между обмороками и коматозным состоянием. Он вспоминал, что путешествие казалось ему бесконечно долгим и что приступы становились все более частыми и болезненными, из-за них он терял много крови и не раз призывал себе на помощь смерть. Это был грех, но Ати говорил себе, что Йолах пощадил бы того, кто страдает от таких мук.
Как в том путешествии, так и в нынешнем не было ничего роскошного; повседневная жизнь кочевника заключалась в том, чтобы вытряхивать, расчищать, заделывать, толкать, тянуть, распиливать, укреплять, засыпать, снимать, укладывать и вытаскивать разные грузы. Ати это делал с задором и помогал себе голосом. А в перерывах предавался отправлению религиозных обрядов. Все остальное время, пока перед его глазами проплывал однообразный пейзаж, он считал часы.
Одна вещь не давала Ати покоя, а затем и вовсе стала навязчивой, как настоящая галлюцинация: страна была пуста. Ни одной живой души, никакого движения или шума – только ветер, заметающий дороги, и дождь, увлажняющий их, а иногда и смывающий напрочь. Обоз буквально погружался в небытие, в некую серо-черную пелену, лишь изредка пересекаемую светлыми сверкающими полосками. Однажды, в перерыве между двумя зевками, Ати пришла мысль, что так, верно, и было на заре мироздания: мира еще не существовало, ни его оболочки, ни его содержания, и пустота обитала в пустоте. Это сравнение вызвало в нем тревожное и волнующее чувство; ему показалось, что те первозданные времена вернулись, а значит, и теперь все точно так же возможно, наилучшее и наихудшее, достаточно сказать «я хочу», чтобы из небытия явился мир и упорядочился по его желанию. Ати уже собрался было высказать свою волю, но сдержал себя, и не потому, что боялся быть услышанным, а потому, что почувствовал и самого себя в состоянии первичной неопределенности. Высказанное желание могло подействовать в первую очередь на него и превратить в… жабу, быть может, потому что первыми появившимися на земле созданиями были как раз эти твари, скользкие и бугристые, рожденные благодаря неудачному повелению неопытного Бога… Не следует искушать жизнь или подгонять ее, она способна на все.
Два или три раза Ати замечал вдалеке военные конвои, двигавшиеся решительно, с торжественной и автоматической непреклонностью, и даже более того, упрямо и целеустремленно, с той неодолимой силой, которая велит огромным стадам саванны приходить в движение и мигрировать в направлении жизни или смерти (какая разница?), когда значение имеют только движение вперед и конечный пункт. Все это вызывало впечатление таинственной экспедиции, явившейся из другого мира. За вереницей неповоротливых, груженных пушками и пусковыми установками грузовиков, по ее пыльному следу, тянулось бесчисленное множество воинов в тяжелой амуниции. Ати никогда не видел столько солдат; ему встречались лишь отряды числом не более дюжины, которые вмещались в патрулирующий город грузовик; в помощь им давали случайных ополченцев, сколько получится, крайне буйных и неутомимых, вооруженных мачете, прутами и хлыстами, на случай больших мероприятий на стадионе, массовых казней и религиозных служб для призыва к Великой войне, во время которых возбуждение достигало состояния экстаза; здесь же солдат было больше, чем муравьев в разгар лета. Шли они на войну или с нее возвращались? И что это за война? Новая Великая священная? Но против кого, если на всей земле нет ничего, кроме Абистана?
Что касается войны, то в ее реальности Ати убедился в тот день, когда они увидели вдали конвой, который вел бесконечную колонну пленных – тысячи людей, закованных в цепи по трое. На том расстоянии не удавалось различить детали, которые позволили бы идентифицировать ведомых, да и какие могли быть детали? Старики, молодые, бандиты, безбожники? Все же по кое-каким признакам угадывалось, что среди пленных есть женщины: самые далекие тени были одеты в голубое, цвет женских бурникабов, к тому же они двигались в самом хвосте колонны, на дистанции в сорок шагов от остальных, как и велит Святое Писание, чтобы солдаты и каторжники не могли ни видеть их, ни учуять их диких запахов, к которым к тому же страх и пот добавили еще и невыносимую едкость.
По пути каравану также встречались не менее впечатляющие вереницы паломников, скандирующих стихи из Книги Аби, а также разные лозунги путников: «Я паломник, я иду, я паломник, ду-дуду!», «Мы ступаем по земле, мы взлетаем в небеса, жизнь у странника хо-ро-ша!», «Еще шабир, еще шабиров тысяча, стыдись, факир, не побледнеем сгоряча!» и тому подобное с обязательным добавлением формулировки, подчеркивающей каждую фразу: «Йолах велик, и Аби его Посланец!» Их величавое пение разносилось по окрестностям, а на него накладывалось эхо, пробивающее тишину, которая сжимала мир в своих объятиях.
Вдали на большом расстоянии угадывались деревни и невидимые поселки, через которые путь не проходил. Бросалось в глаза, что жизнь и правда никогда не наведывалась к их жителям; в воздухе веяло лишениями и большой бережливостью. Столь убогая деревня почти ничем не отличается от кладбища. На лужайках щипали траву коровы, но ни одного пастуха видно не было, – имелись ли вообще у этих коров хозяева? В детском взгляде животных угадывался тупой серый страх, идущий от пустоты, одиночества, тоски и самой крайней нищеты. При виде каравана коровы водили глазами во все стороны. Если бы их подоили тем вечером, молоко было бы прокисшим.
