Я не говорю это вслух, потому что устала от случившегося, от внимания, от жалости, от беспокойства. Я молча скидываю ботинки и протискиваюсь мимо. Мама уступает мне дорогу, но ее отчаяние преследует меня словно темное облако.
Я останавливаюсь у лестницы.
– Пустяки. Забудь об этом.
– Это вовсе не пустяки. Лиззи, мне жаль. Меня постоянно мучает беспокойство. Каждый раз, когда ты выходишь из дома, я думаю, что если… ты тоже пострадаешь. Я не могу допустить это.
Я взбегаю вверх по ступеням. Мне нужно попасть в свою комнату и оказаться подальше от матери. Добегаю до спальни и останавливаюсь в удивлении: совсем забыла, что они сняли дверь. Я оборачиваюсь и вижу маму прямо за спиной. Она смущена чувством вины и даже не может смотреть мне в глаза.
Я сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони, надеясь, что боль удержит меня от срыва, который закончится еще одним отвратительным скандалом. Чтобы этого не произошло, бегу вниз и направляюсь к задней двери.
– Куда ты идешь? – визжит мама в тревоге.
Вокруг дверной ручки видны черные отметины. Наверное, их оставил папа: его руки всегда в масле или грязи. Я потираю пальцем одну из отметин. Она не исчезает.
– На улицу, – бормочу я. – На качели.
Не дожидаясь ее ответа, открываю дверь нараспашку и пулей вылетаю из дома. Осенний воздух прозрачен и свеж. Сухие листья, только начавшие опадать, шуршат под ногами, когда я бегу к веревочным качелям, висящим в углу нашего участка. Папа повесил их, когда Рейчел было восемь. Через неделю она сломала запястье, взбираясь на них. Мама плакала и умоляла папу снять качели, но, как ни странно, он этого не сделал. Зато мне целый год запрещали кататься на них одной. Мама считала, что это небезопасно. Но я ни разу не пострадала, качаясь на них. Спустя годы качели все такие же крепкие, как и тогда. Я сажусь. Осеннее солнце целует мое лицо. Я глубоко вздыхаю и отталкиваюсь носками. Хочу пережить смерть Рейчел, но в нашем доме, в нашем городе это невозможно.
Рейчел повсюду. Ее комната осталась в том же виде, какой была в ночь, когда она умерла. Мама только заправила постель. Сестра никогда не застилала кровать. Она вставала поздно, сбрасывала одеяло на пол и спешила в ванную, которую мы делили на двоих. Внизу, в прихожей, мама до сих пор пишет ее имя белым мелом над ее секцией шкафчика. Пианино, на котором играла только Рейчел, до сих пор стоит в нашей гостиной. Каждый божий день мама тщательно протирает его от пыли. Веревочные качели с деревянным сиденьем, которые папа сделал для Рейчел, до сих пор висят в нашем дворе, хотя никто ими не пользуется с тех пор, как она умерла. Волейбольная форма Рейчел по-прежнему висит на двери в ее комнате. Даже ее зубная щетка все еще стоит в стаканчике в ванной.
Однажды я спросила маму, почему. Она разрыдалась и на час заперлась в спальне. Все это время папа бросал на меня неодобрительные взгляды. Я никогда больше не спрашивала, но позже мама объяснила мне, что это для того, чтобы мы никогда не забывали. Забыть Рейчел? Как можно? Даже если уничтожить дом и все вещи, это невозможно. Но я не сказала ничего такого маме. Психолог, к которому родители отправили меня после смерти сестры, говорил, что все скорбят по-своему и нет неверных реакций. Но я не могу не сравнивать свою скорбь со скорбью мамы или папы, или, черт возьми, даже со скорбью ребят в школе. Все они ожидают от меня определенной реакции, но я просто хочу оставаться собой. Если бы только знать, кто я такая. Я пытаюсь это выяснить. Вот почему все время пробую новое. Я не вписываюсь в среду, которая меня окружает. Ни одна из тусовок Дарлинга не кажется мне подходящей. Поэтому той ночью я поехала с Эшли. Поэтому переспала с Чейзом… нет, прошу прощения, с Чарли: думала, что узнаю о себе что-нибудь. И узнала, что делаю плохой выбор, когда дело доходит до парней.
Снова охватывает стыд. Я должна избавиться от него и позволить себе немного расслабиться. Заниматься сексом – не преступление. Мне семнадцать. Большинство моих подруг, включая Скарлетт, уже потеряли девственность. Мейси впервые занималась сексом, когда только перешла в старшую школу, Ивонн – в следующем году. Я ждала намного дольше, чем все мои одноклассницы.
Но если бы ситуация повторилась, я бы лучше развернулась и ушла. Разве нет?
Тру лицо ладонями и вдруг обращаю внимание на еле слышный скулеж. И в первый раз за последнее время начинаю искренне улыбаться. Спрыгиваю с качелей и иду к деревянному забору, который отделяет наш двор от территории Ренников. Между двумя планками забора торчит голова большой черной дворняги: пара пытливых карих глаз, влажный нос и слюнявый язык. Морган не может пролезть через дырку в заборе целиком. Хотя мне очень хочется носиться с ним по двору и получать его собачьи поцелуи. А еще лучше, чтобы все собаки в округе присоединились к нам: Морган, тявкающий терьер мистера Эдвардса и лабрадор Палмерсов. Это было бы в тысячу раз лучше, чем сидеть тут и думать, какая же я неудачница.
– Привет, приятель, – говорю я, опускаясь на колени, чтобы потрепать его по морде.
Пес лижет мне руку. Он, кажется, так счастлив видеть меня, что хочется заплакать. Иногда животные разбивают мне сердце: они любят нас так искренне и глубоко. Даже если мы не понимаем их (в приюте я встречала много таких, с которыми плохо обращались), они все равно хотят угодить нам. Это так трогательно.
– Как прошел твой день, милаха? – спрашиваю я его. – Гонялся за белками? Нашел какие-нибудь палки? Рассказывай все.
За спиной раздается мужской хохоток, и я быстро вскакиваю от неожиданности. Оборачиваясь, ожидаю увидеть его.
Только это не он.
Это Джефф.
7
– Привет, Лиззи, – Джефф улыбается мне, затем лохматой голове, что торчит из забора. – Милый песик.
– Это правда. А меня зовут Бэт, – привычно поправляю я.
Он криво ухмыляется.
– Точно, Бэт. Я забыл. Ты теперь совсем выросла. – Он протягивает руку и трогает мои волосы, как делал, когда мне было четырнадцать. Тогда я была влюблена в парня своей сестры.
Пытаюсь не покраснеть и не опозориться.
– Тебя долго не было, – говорю я, чтобы скрыть смущение, иду назад к веревочным качелям и плюхаюсь на деревянное сиденье.
Его кривая ухмылка превращается в полноценную улыбку. Он выглядит так же, как и два года назад, когда уезжал из Дарлинга. У него по-прежнему выдающийся подбородок и темные глаза с лучиками морщинок, появляющимися, когда он улыбается. Моя сестра считала, что он самый красивый парень в мире. И я не возражала.
– Два года, – подтверждает он. – Но Дарлинг совсем не изменился, правда? Те же магазины, улицы, люди.
– Ага.
– Мне это нравится, – он стряхивает с джинсов несуществующую пыль. – За океаном все было чужим, а Дарлинг все тот же. Вот почему мы всегда хотим вернуться домой, да?
– Да? У тебя появился акцент, – поддразниваю я.
