Но несколько дней спустя мистер Дюбуа снова застал меня в коридоре. Как и в прошлый раз, мы пошли в его комнату, и я молча стояла рядом, пока он сосредоточенно изучал старые фотоснимки. Его бесшумное напряжение и неглубокое дыхание наполняли комнату странной энергетикой, но когда он закончил смотреть фотографии, я снова ускользнула из комнаты с облегчением. Должно быть, мне не стоило больше сталкиваться с мистером Дюбуа…
Эти послеобеденные встречи были крайне обременительными, и я надеялась, что он потеряет к ним интерес. Но он все приходил и приходил за мной.
Через пару недель мистер Дюбуа начал сажать меня на колени во время просмотра альбомов. Мне это нравилось еще меньше, чем просто стоять рядом, но я сидела тихо и ждала, когда смогу уйти к маме, которая и не подозревала о происходившем. И в какой-то момент я заметила, что он ласкает себя рукой. Я не понимала, что означают действия мистера Дюбуа, но чувствовала, что это нехорошо, и была скована страхом.
Он утверждал, что это наш секрет. Я ни в коем случае не должна никому о нем рассказывать, иначе меня ждут большие неприятности. Он может снять одно из копий со стены и убить меня.
Вскоре мистер Дюбуа заставил меня ласкать его рукой, и прикасаться к нему там было отвратительно.
Мама и Хайнц стали замечать, что я стала очень замкнутой, но они не знали причины. Мне же было очень грустно оттого, что я живу в чужой стране, вдали от папы. Я с трудом общалась, и моя вера в себя, казалось, начала угасать.
Ужасные свидания продолжались, пока однажды порочное занятие мистера Дюбуа не достигло кульминации и он эякулировал в носовой платок.
Я была настолько шокирована и потрясена, что стремглав выбежала из комнаты и столкнулась с проходившей мимо мамой. Увидев мое беспокойное состояние, она начала допрашивать меня, и я, не выдержав, рассказала ей всю правду.
Мама пошла за мадам ле Блан, и вместе они направились в комнату мистера Дюбуа, чтобы обличить его. Конечно же он все отрицал, но осталось вещественное доказательство – испачканный носовой платок в мусорной корзине. Смекнув, что больше нет смысла врать, он во всем сознался и принес извинения.
Мама была разгневана и потребовала от мадам ле Блан немедленно выселить мистера Дюбуа. К ее величайшему изумлению, хозяйка пансиона отказалась. Мы только временно жили у нее, а он являлся безвыездным пансионером и еще долгое время после нашего отъезда платил бы ей ренту.
С трудом можно было поверить, что кто-то осмелился произнести подобные слова, и маму обуяло чувство ужаса, а также папу и Хайнца, когда она все им рассказала. Но мы ничего не могли сделать. Несчастные беженцы в чужой стране, мы ждали получения виз, чтобы снова стать семьей.
Мама приказала мне никогда больше не разговаривать с мистером Дюбуа, и она делала все возможное, чтобы защитить меня, сидела рядом с моей кроватью каждый вечер, пока я не засыпала. Но еще в течение нескольких месяцев мы сталкивались с ним в проходах и вынуждены были сидеть молча в столовой, в то время как мужчина, домогавшийся меня, продолжал жить безмятежно. Это было самым худшим моментом во всей злополучной истории. Более того, он смотрел на меня как на человека, совершившего преступление против него.
Чувствовалось, как прочные основы моей безопасности рушились. Лишь недавно я была сияющей от счастья маленькой девочкой, которая вслепую прыгала со шкафа и знала, что папа всегда поймает ее. Теперь стало очевидно, что родители, несмотря на их заверения, не имели возможности защитить нас от всемирного зла. Они не смогли спасти нас от нацистов, и мы вынуждены были бежать из дома. Сейчас они не смогли защитить меня даже от одного мужчины, и он травмировал меня самым худшим образом.
Как ужасно, наверное, это было для них, и как ужасно это было для меня…
До сих пор воспоминания о сексуальном домогательстве настолько болезненно отзывались во мне, что я никогда ни с кем не обсуждала эту тему, несмотря на то что я уже рассказывала о многих куда более тяжелых вещах, пережитых моей семьей.
Оставшееся время нашего пребывания в Бельгии тянулось уныло и беспокойно. Я спряталась в свою скорлупу, и лишь несколько ярких моментов иногда выводили меня оттуда. В пансионе мне почти больше не с кем было дружить. Обводя взглядом столовую, я наблюдала мрачные лица других евреев, изгнанных из своих домов и таких же несчастных, как и мы. Но среди них выделялась одна бездетная пара по фамилии Дойч, и я стала называть их «тетушкой» и «дядюшкой». Они были обеспеченными еврейскими беженцами, ожидавшими визы в Америку.
Они угощали меня плитками шоколада «Кот д’Ор», к которым прилагались открытки с изображением членов бельгийской царской семьи. Вскоре я безумно увлеклась коллекционированием этих открыток и запоминала внешность каждого из этих родовитых бельгийцев, чтобы проникнуть в их казавшиеся идеальными жизни. Хайнц иногда помогал доставать мне эти ценные фотографии, выкупая их у друзей и часто заставляя меня оплачивать данную услугу чисткой его ботинок или расстановкой книжек. Однажды «тетушка» и «дядюшка» даже подарили мне воздушный змей и иногда возили нас на своей машине к морю. Впоследствии я узнала, что они так и не дождались получения виз, и их депортировали в концентрационный лагерь.
Антисемитские чувства все усиливались в Бельгии. В прессе широко освещалась нацистская кампания против евреев. Многих интересовало: может, действительно из-за евреев происходят все беды в Европе, и возможно, думали бельгийцы, эти беды постепенно приближаются к их собственному порогу…
В день своего десятилетия в мае 1939 года я умолила маму приготовить пирог с десятью свечками и в школе с гордостью раздавала своим друзьям приглашения. Все они были довольны, и мы весело болтали о том, какие подарки мне хотелось бы получить.
На следующий день я пришла в школу со страстным желанием обсудить еще более захватывающие идеи по поводу моего дня рождения – но все мои друзья, один за другим, сообщили мне, что не смогут прийти: родители им не разрешают. «Это потому, что мы евреи», – грустно подытожил Хайнц.
Я не знала, являются ли слухи о том, что происходит с евреями в Германии, правдой, но я точно видела, как папе становилось все труднее приезжать к нам. Каждая страница в его паспорте заполнялась штампами от затруднительного процесса пересечения границы между Голландией и Бельгией, и вскоре ему понадобился новый паспорт. Мама усердно добивалась от центра по проблемам беженцев получения голландских виз, но мы все ждали и ждали, а известия так и не приходили. Я не понимала, что она также пыталась найти другую безопасную страну, куда можно увезти нас, но ее поиски оказались тщетными.
«Плохие новости, – писала она моим тете и дяде в Англию. – Наши заявления на эмиграцию в Австралию отклонены». Практически невыносимо думать о том, как эти отклоненные заявления изменили нашу жизнь.
К сентябрю 1939 года наше напряжение достигло предела, но в последний момент мы получили хорошую новость.
Меня охватило волнение, когда я узнала, что мы увидимся с дедушкой Рудольфом и бабушкой Хелен. Им наконец выдали визы после изнурительной процедуры, и они уехали из Австрии с разрешением поселиться в Великобритании – но на бельгийской границе их остановили из-за отсутствия транзитной визы. Пришлось проделывать обратный путь до Австрии, подавать документы на бельгийскую визу и с волнением ожидать ответа о том, что визы получены – в самый последний момент.
