Первым делом он стал собирать продукты питания и прятать их, чтобы мы могли выжить во время чрезвычайной ситуации. К тому времени мы жили на пайках, и экономить еду было непросто – но постепенно нам удалось отложить достаточное количество.
Помню, как одним солнечным воскресным утром мы отправились в путь по городу с сумками и ранцами, наполненными консервированными томатами, рисом, оливковым маслом, какао и сгущенным молоком. У меня сильно билось сердце: я ужасно боялась, что солдат остановит нас и потребует показать, что находится в наших сумках. В какой-то момент я наклонилась, чтобы поправить чулок, и банки в моей сумке громко звякнули.
Наконец мы дошли до склада около канала Сингел, где папа арендовал небольшое помещение, и с огромным облегчением втиснули наши съестные припасы в большой ящик.
После четырех таких походов ящик заполнился до отказа, и папа посыпал его сверху камфорными шариками от моли и закрыл. В итоге мы так и не воспользовались этими запасами, но позже они помогли одной семье пережить войну.
Оказалось, что папина поспешность была оправданна. В скором времени, 6 июля 1942 года, Хайнц получил письмо, в котором ему приказывалось явиться для депортации в немецкий «рабочий» лагерь.
Хайнц был сильно напуган. Сбывались его самые жуткие ночные кошмары – но он стойко принял удар.
«Я поеду, – сказал он маме. – Там будут мои друзья, даже Марго Франк получила такое письмо. Я уверен, что нацисты меня не тронут, если я буду хорошо работать».
К счастью, папа и слышать об этом не захотел. «Кажется, пришло время скрыться из виду», – произнес он.
Думаю, что в тот момент никто из нас не подозревал, что на самом деле значат эти слова. Мы были воодушевлены тем фактом, что в прошлом году американцы вступили в войну, а значит, думали мы, она скоро кончится. Когда папа сказал о необходимости «скрыться», я подумала, речь идет о паре недель, пока неожиданная опасность, нависшая над Хайнцем, не отступит.
Перед тем, как мы скрылись в убежище, мне пришлось преодолеть еще одно неприятное препятствие: удаление миндалин.
Я не ходила в школу из-за болезни, надеясь, что скоро поправлюсь, но мы не могли отправиться в укрытие, пока я была больна. Это подвергло бы нас и людей, которые нас прятали, большей опасности. Однако в больнице мне также нельзя было появляться: нацисты арестовывали пациентов еврейского происхождения. Единственным выходом было удалить миндалины где-то еще, и в итоге папа нашел доктора, согласившегося меня оперировать.
Мысль о том, что мне предстоит операция без необходимого медицинского персонала и оборудования, внушала страх, и у меня ужасно скрутило живот, когда доктор провел меня в свою маленькую операционную и грубо привязал мои руки и ноги к столу.
Он дал мне наркоз, и я перенеслась в некий потусторонний мир медикаментозных видений. Пока продолжалась операция, мне казалось, что я лежу привязанная к столу, а в операционной полыхает огонь, и ослепительное пламя сжигает все вокруг меня, даже воздух горит, в то время как я бьюсь и пытаюсь высвободиться от ремней, связывающих мое тело, и кричу, кричу в припадке дикого ужаса, но не могу вырваться.
9
Убежище
Трудно вообразить жизнь в убежище, ограниченную до маленького тихого пространства.
Люди часто спрашивают меня, как я смогла выдержать жизнь в запертой маленькой комнате?
Вспоминая, какой я была громогласной, любящей проводить время на свежем воздухе, я сама задаюсь этим вопросом. Я была деятелем, а не мыслителем, как Хайнц, но убежище не могло предоставить пространство, чтобы делать «колесо» на руках, и там нельзя было заниматься шумными домашними делами, например, повесить полки, что могло бы как-то отвлечь.
Я выдержала, потому что мне пришлось выдержать. Выбора не было – или выдержать, или умереть. Также я выдержала потому, что когда ты в укрытии, ты говоришь себе, что это не навсегда. Перспектива остаться здесь навсегда действительно казалась невыносимой, так что приходилось ждать завтрашнего дня, а потом следующей недели или даже следующего месяца. Ждешь еще один день и думаешь, что свобода вот-вот придет.
– Будь мужественной, Эви, – сказал папа, держа меня за плечи. – Все это временно. Скоро война закончится, ведь американцы теперь тоже сражаются против немцев.
Рано утром в воскресенье мы стояли в гостиной в Мерведеплейн, и у нас с мамой была небольшая упакованная сумка, приготовленная к дороге.
– Я все знаю, – сказала я, – но, папа, я не понимаю, почему мы не можем пойти вместе!
– Не расстраивайся, – ответил отец. Он пытался преуменьшить значение того, что происходило, насколько это возможно, и успокоить нас всех. Он решил, что нам будет безопаснее и легче разделиться по двое, но я очень расстроилась, когда узнала, что мне придется уйти в убежище с мамой, а папа уйдет в другое место укрытия с Хайнцем.
– Только подумайте, – сказал он, – мы с Хайнцем будем жить на другом конце города и постараемся встречаться с вами как можно чаще.
– Точно, – сказал Хайнц. – А я постараюсь писать и рассказывать вам обо всем, чем мы занимаемся. Бьюсь об заклад, я смогу гораздо больше писать и рисовать без шумной младшей сестры, которая постоянно болтает.
Он усмехнулся, и я тоже попыталась ответить ему улыбкой. Затем мы все обнялись, мама взяла меня за руку и вывела из квартиры и быстро сбежала по ступенькам вниз, пока я не заплакала.
Все сохраняли мужество, но каждый из нас осознавал, что расставание означает многое. Мы погружались в полную неизвестность, надеясь, что снова будем вместе, но зная, что может случиться всякое.
В то время площадь была еще пуста, и когда мы переходили ее, в моей памяти проносились те игры с мячом, в которые мы играли, стеклянные шарики, которые я катала, а также споры, представления и праздники, которые происходили в этом месте. По дороге нам встретился местный знакомый молочник, произносивший обычно несколько приветливых слов и вежливо улыбавшийся. В то утро он отвернулся и притворился, что не заметил нас.
Когда жители Мерведеплейн проснулись, никто не знал о том, что мы исчезли. Я кинула взгляд на окна квартиры Анны Франк и подумала, что им тоже придется уйти. Тысячи других евреев внезапно исчезли в неизвестном направлении.
Мы с мамой несли по маленькой сумке, как будто собрались на обычную прогулку. В отличие от Отто Франка, мой отец не планировал, что нам придется скрываться, и у него не было контактов с Сопротивлением, но когда от нацистов пришли призывные документы для Хайнца, он отчаянно стал наводить справки и в итоге нашел знакомую христианку, Фриду, которая сказала, что ее сестра возьмет нас к себе и сделает фальшивые удостоверения личности.
Согласно нашим новым документам, маму звали Мефру Беп Акерман, а я была ее дочерью Джопи. Официально я стала маленькой девочкой-христианкой из Нидерландов, но чувствовала себя как бы обнаженной, идя по улицам без желтой Звезды Давида, пришитой когда-то к моему пальто.
