Когда я снова обрела маму, она уже превратилась в груду тряпок, лежавших на одной из больничных коек под тонким одеялом. Она все еще была молодой женщиной, без малого сорока лет, но выглядела древней старушкой и была близка к голодной смерти. Наше насильственное разлучение привело к кардинальным изменениям в наших отношениях: мне стало ясно, что отныне я должна заботиться о своей матери.
К зиме 1944 года в Аушвице-Биркенау все поменялось. Военные силы решительно повернулись против немцев. В то время как британские, американские и канадские войска продвигались через Францию и Бельгию, советские двигались по Восточному фронту, приближаясь к Освенциму. Рейхсфюрер Генрих Гиммлер, который наблюдал за истреблением евреев эсэсовцами, увидел надпись на стене и понял, что с виновными не будут церемониться, когда выяснится масштаб их преступлений. В октябре он распорядился прекратить ликвидацию евреев, а в ноябре решил, что газовые камеры и крематории в Освенциме должны быть взорваны. Намерение состояло в том, чтобы скрыть все следы случившегося.
Однажды ночью прогремел мощный взрыв, и огромный огненный шар сгорел в темноте: некоторые крематории были уничтожены. Дисциплина и порядок также нарушались, хотя это часто влекло за собой новые угрозы, и мы не чувствовали себя в безопасности. В то время как Гиммлер отдавал приказ о закрытии газовых камер, сотни членов зондеркоманд (заключенных, которые работали в газовых камерах) подняли Октябрьское восстание против СС. Они врукопашную сражались с нацистами, убили нескольких охранников и сбежали в близлежащие деревни. Участники зондеркоманд поняли, что являются ключевыми свидетелями происходивших зверств и что, скорее всего, их выведут из лагеря и убьют.
Это восстание было в конечном счете обречено, и всех их поймали и казнили, но оно привело к тому, что по крайней мере одна газовая камера, заполненная людьми, была освобождена, прежде чем этих людей убили.
Я не знала о восстании, но заметила, что мы стали практически предоставлены самим себе, поскольку охранников, казалось, занимали другие вещи. Ненавистные переклички прекратились вообще.
Однако мы все еще имели дело со случайными капризами эсэсовцев, и страх быть убитыми в открытом столкновении заменил наш ужас перед организованным газовым отравлением. Мы хорошо понимали, что тоже являлись живыми свидетелями, и что эсэсовцы ужасались при мысли о том, что с ними сделают советские солдаты. Они, вероятно, испытывали соблазн убить нас всех, нежели оставить людей, которые могли рассказать всю правду.
К началу января их опасения стали вполне реальными. Эсэсовцы начали сносить электрические ограждения, сторожевые башни и бараки. Также они уничтожили некоторые документы и все тщательно хранившиеся бумаги, касавшиеся «окончательного решения», а трупы, похороненные за газовыми камерами, выкопали и сожгли в карьерах.
Советская армия вела активное наступление. 12 января она разгромила немецкую оборону в Баранове и направилась в сторону Кракова. 16 января советские самолеты разбомбили продовольственный склад в Биркенау.
Наступление советских войск и авианалеты посеяли панику среди немцев. Однажды утром несколько охранников СС появились в дверях больницы и закричали: «Всем, кто может, выйти на улицу!» Мама была настолько слаба, что уже несколько недель едва могла сползать с койки, но по настоянию Минни мы собрали наши одеяла и доволочили ноги до дверей.
Лагерь снаружи выглядел жутко, но захватывающе. Небо было синим, и землю укутывало тяжелое одеяло снега. Несколько часов мы стояли на морозе, стуча зубами. Ничего не произошло, кроме перестрелки вдалеке, со стороны наступавших войск СССР. Когда загудела сирена воздушного налета, охранники снова появились и стали кричать на нас, чтобы мы вернулись в помещение. В сумерках они вернулись и заставили нас снова выйти на холод, но еще одно срабатывание сирены, казалось, взволновало их, и нам разрешили вернуться в койки.
Этот день ужасным образом сказался на состоянии некоторых женщин в больнице. Минусовые температуры смертельно ослабили их, и многие умерли ночью. Утром я увидела, как Минни, грустная и осунувшаяся, выносит их тела. Она подошла к маме, положила руку на голову и сказала: «Держись».
Эта новая процедура выхода на мороз продолжалась несколько дней, но я заметила, что многие женщины оставались в своих койках. В конце концов, я предложила маме: «Давай останемся здесь и будем надеяться, что никто не заметит».
Это было судьбоносное решение. Мы проспали ночь, и утром 19 января 1945 года я проснулась и почувствовала странную тишину. Я открыла глаза и оглядела барак, но он был почти пуст, и никаких обычных утренних процедур не проводилось. Я вылезла из койки и пошла на улицу, чтобы все выяснить. Никого не было видно. Несколько месяцев назад в Биркенау жили десятки тысяч заключенных, но теперь не было ни охранников СС, ни собак, ни солдат на сторожевых башнях, ни врачей в больнице – и Минни тоже исчезла.
В одночасье немцы отключили телефонный коммутатор, оставили догоравшие груды документов и вывели тысячи женщин из Биркенау (и тысячи мужчин из Аушвица I) за пределы лагеря длинными колоннами, обратно по направлению к сердцу Третьего рейха.
В отличие от других трудовых лагерей, которые попросту забросили, в Освенциме, по приказу Гитлера, не должно было остаться ни одного человека, пригодного для работы. По всей видимости, осталась только небольшая группа заключенных с очень слабым здоровьем, в том числе мы.
Мы были истощены до предела, но сразу же начали готовиться к выживанию, чтобы дождаться прихода советских войск. Нас охватило поистине освобождающее чувство – сознание того, что немцы ушли (я так ждала этого!), но мы знали, что впереди нас ждут серьезные препятствия. Я боялась, что в конечном счете никто не найдет нас и что мы умрем от голода в ожидании. Хуже того, меня ужасала мысль, что немцы вернутся и снова захватят лагерь, обрекая нас на смерть, когда мы уже так близки к свободе.
Прежде чем обдумать все эти сценарии, я должна была собрать всю силу воли для выполнения обычных повседневных задач, необходимых для того, чтобы сохранить нам жизнь.
Некоторые из этих задач были ужасными. В то первое утро без немцев Ольга, польская узница, попросила меня помочь ей унести тела людей, умерших ночью. Услышав это, я отшатнулась от нее: мне никогда в жизни не приходилось касаться мертвого тела, и хотя смерть была везде вокруг нас в Биркенау, мне удалось защитить себя от окружающей реальности. Но я была одной из немногих оставшихся женщин, у которых еще имелись физические силы, и именно поэтому Ольга просила меня помочь.
Вынос окостеневших тел женщин, которых я так хорошо знала, – самое худшее, что мне когда-либо приходилось делать.
Когда я держала их, то чувствовала, что они совершенно усохли. Я смотрела в их открытые вытаращенные глаза и зияющие рты и осознавала, что они продержались так долго – и с такой надеждой – почти до конца. В те несколько дней я увидела больше смертей, чем за все остальное время в Биркенау.
Другие обязанности были менее кошмарными, но все же изматывающими. В наше первое свободное утро мы нашли кладовую с едой и набрали буханок черного хлеба, которые лежали на полках. На следующий день я пролезла через дырку в электрическом заборе и нашла барак с теплой одеждой, стегаными пуховыми одеялами и с таким количеством еды, какое я себе и представить не могла в самых смелых мечтах: там были сыр и варенье, мука и картошка. Мы сели на пол и просто ели и ели, набивая рот всем подряд.
