Еще больше меня удивили зубная паста и щетка, подаренные мне одним из австралийских солдат, которые временно поселились с нами на территории дворца, ожидая возвращения домой. Представьте себе: я не чистила зубы с тех пор, как мы приехали в Аушвиц, и вновь испытанные ощущения были превосходны.
Целых шесть недель я плавала в Черном море в самодельном купальнике, лежала на пляже, жадно впитывала солнечное тепло и любовалась с мамой Одессой из окна трамвая. 11 мая мне исполнилось шестнадцать лет, и у нас был небольшой праздник. Одна из девушек в нашей группе подарила мне прелестное самодельное колье из ракушек.
Посылки Красного Креста для военнопленных поступали регулярно – мы же, как евреи, ничего не получали от этой организации. Однако австралийские солдаты были дружелюбны и щедры и угощали нас шоколадом и вкусной едой. У мамы завязалась дружба с солдатом по имени Билл, и он захотел увезти ее на свою родину в глубинке. Она заверила его, что счастлива в браке и ожидает воссоединения со своим мужем, но он произнес слова, которые охладили солнечный день: «Помните, Фрици, вы можете быть вдовой».
Об этой возможности никто из нас не мог думать. 7 мая 1945 года мы получили долгожданное известие: немцы безоговорочно капитулировали.
Гитлер покончил жизнь самоубийством неделей ранее. Война завершилась, и во дворце разразилось безудержное ликование, танцы, песни, смех и пьяные признания в любви. В этот день мы все вместе праздновали: солдаты, военнопленные, беженцы. Затем, спустя несколько дней, мы проснулись и обнаружили, что снова остались одни: австралийцы уехали ночью. Дружеские отношения на войне могут быть глубокими, но обычно они кратковременны. Нас с мамой тоже волновало будущее. С окончанием войны мы могли наконец-то надеяться на возвращение в Амстердам, но даже этот заключительный этап нашего путешествия оказался сложным.
Когда мама пошла регистрироваться для возвращения в Нидерланды, один голландец еврейского происхождения сказал: «Но ведь вы не голландцы, а австрийцы. У нас достаточно своих евреев, и мы не можем забрать вас обратно в Голландию».
Мы обнаружили, что конец войны не означал конца предрассудкам – совсем нет.
Мама не соглашалась на возвращение в Австрию. Наконец, нас добавили в список пассажиров новозеландского десантного корабля под названием «HMS Monowai», который был пришвартован в Одессе и должен был доставить нас в Марсель.
20 мая мы сели на борт корабля перед строем офицеров Военно-морских сил, одетых в белую форму, и будто вошли в другой мир. Там были накрахмаленные простыни, льняные скатерти, фарфоровые чашки и разнообразная еда, которую мы могли есть. Вид аккуратно обставленной столовой вызвал у мамы поток слез. На второй день нашего пребывания на борту капитан объявил по громкоговорителю, чтобы люди не откладывали еду в своих каютах: ее было много, и каждый мог поесть, когда хотел. После всего пережитого ощущение того, что к нам относятся с уважением, ошеломляло.
Мы проплыли через пролив Босфор, мимо Стамбула и вошли в Средиземное море – измотанная группа выживших лагерных узников, которые все еще выглядели изможденными в изодранной одежде. Женщины заняли каюты на верхних палубах, но иногда мы видели мужчин, которые спали в гамаках ниже. Один или два раза я столкнулась с Отто Франком, но он выглядел замкнутым, и его мысли, очевидно, были где-то далеко.
Через неделю мы приехали во Францию, как раз к празднику и ликующим звукам фанфар. Когда мы сошли с корабля, я помахала аплодировавшим на набережной людям, но когда за нами последовала группа немецких заключенных, которых тоже отправляли домой, французы отвернулись и замолчали. К моему большому раздражению, мама осталась, чтобы помочь с процессом регистрации, а на приветственном банкете я еще раз жадно наелась. Когда, в конце концов, мама появилась, я уже немного опьянела и кричала на нее: «Где ты была, хлопотунья? Ты пропустила весь обед!»
На следующий день мы сели на поезд, который провез нас через Францию, и во многих городах, через которые мы проезжали, я видела чучела Гитлера на виселицах. Когда мы останавливались на вокзалах, простые люди совали в окно хлеб и вино – что, как мне казалось, было замечательно, пока я не поняла, что подаяния предназначались для возвращавшихся французских солдат, а не для нас.
В Европе царил хаос, люди перемещались в количествах, не виданных ранее миру. Двадцать миллионов человек находились в пути, пытаясь вернуться домой. В результате возникала путаница, а зачастую и полное нарушение правопорядка. Это представляется невероятной цифрой, если учитывать, что в нее входили миллионы подневольных работников, а также огромное количество людей, бежавших с разрушенных территорий Восточного фронта, этнические немцы, поспешно удалявшиеся от наступающей Советской армии в Польше, Чехии, и Венгрии, и около четырех миллионов немцев, которые стали беженцами в своей собственной стране. И это без учета сил союзников и огромного количества сдавшихся немецких солдат.
Нам удалось проехать до Южной Голландии, а затем мы ждали, пока союзники построят понтонные мосты через реки, чтобы мы могли проехать последние мили по дороге. Через окно автобуса я могла смотреть на поля тюльпанов, которые когда-то любила, а также на ветряные мельницы и фермы страны, которую я считала домом.
Наконец мы приехали на окраину Амстердама и остановились около гигантского здания Центрального вокзала, построенного в XIX веке. Я спустилась по ступенькам автобуса и впервые за многие годы ступила на свободную голландскую землю, дрожа от волнения, но также испытывая потерянность от значительности момента. Мы были дома, что бы это ни значило, но не было ни встречавших друзей, ни улыбавшихся лиц или духовых оркестров, как во Франции. А самое главное – не было ни папы, ни Хайнца.
Группа городских чиновников сидела за деревянными столами и записывала сведения о нас, но они не интересовались, откуда мы прибыли, куда нам нужно ехать сейчас или что будет с нашим будущим. С того момента, когда нацисты схватили нас, каждый момент нашей жизни контролировался, но теперь, похоже, некому было повернуть нас в нужном направлении.
Я была окончательно освобождена – и напугана.
«Именно сейчас начинается моя жизнь, – промелькнула у меня в голове мысль, – но я понятия не имею, что делать дальше».
– Куда нам надо идти? – спросила я маму.
Город выглядел серым и мрачным, даже в разгар лета, и люди спешно проходили мимо с опущенными головами.
Мама пожала плечами, нахмурившись.
– Давай попробуем к Розенбаумам, – сказала она, вспомнив про наших довоенных друзей.
Мы взяли нашу маленькую сумку и медленно пошли через весь город. Здания и каналы выглядели так же, но что-то существенное в атмосфере Амстердама изменилось. В последние годы войны жизнь голландцев была тяжелой, и большинство людей не интересовались проблемами немногочисленных возвращавшихся еврейских беженцев. Тогда об ужасах концентрационных лагерей и Холокоста знали еще далеко не все. Отношение некоторых людей можно резюмировать так: «Мы предоставили вам приют и заботились о вас в 1930-е годы. Но что вы делаете здесь сейчас? Что вы еще от нас хотите?»
