Было странно направляться из Амстердама по тому же самому маршруту, по которому мы ездили на свидания к отцу и брату полтора года назад. Мне хотелось ущипнуть себя, чтобы поверить в то, что они больше нас не встретят.
Мы с мамой нервничали из-за очередного вынужденного свидания с Кэтти-Вальда, но когда постучали в парадную дверь, то обнаружили, что она съехала и в доме жила молодая пара. Когда я объяснила ситуацию, они с недоверием поглядели на нас. Мужчина протянул руку, останавливая меня, и сказал:
– Послушайте, мы не хотели бы впутываться в это дело.
– Впустите нас, пожалуйста, – попросила я. – Просто дайте нам посмотреть…
Но этот человек был непреклонен, и мама начала тянуть меня за рукав, уводя. Мы отошли на несколько шагов, и вдруг она повернулась и выпалила:
– Я знаю, это звучит подозрительно, но картины – это все, что осталось от моего сына, и для моей дочери очень важно попытаться найти их.
Я увидела, что женщину особенно затронули мамины слова, и мужчина неохотно отошел в сторону и впустил нас в дом. Мы поднялись по лестнице и вошли в комнату, где прятались папа с Хайнцем. Я села на пол под мансардным окном и провела пальцами по деревянной доске, которую мне описывал Хайнц. Я представляла, как он прикасался к ней, и подумала: «О, Хайнц, почему же ты не можешь быть здесь сейчас и забрать свои картины?»
Я не была уверена, что найду их, но когда мы подняли доски и заглянули под них, мы увидели несколько плоских холстов. Я опустила руку и почувствовала одну картину, затем еще одну, и еще. Дрожащими руками мама взяла их, и мы увидели плоды потрясающего воображения и таланта Хайнца.
– Ты только посмотри на эту лодку, – произнесла мама. Лодка проплывала по искрящемуся на солнце заливу, словно у человека, который изобразил это, не было никаких забот в жизни. Мы нашли двадцать картин Хайнца и десять картин папы нетронутыми. Одна картина особенно растрогала меня, и на глазах появились слезы. Хайнц нарисовал себя за письменным столом; настенный календарь показывал одиннадцатое число – день моего рождения. Мне было больно осознавать, что и он думал обо мне в то время, как я думала о нем. Мне отчаянно хотелось хотя бы еще раз увидеть брата и услышать его воодушевляющие истории и смех.
17
Новая жизнь
Несмотря на лучшие мамины намерения, я была столь измучена и потеряна, что действительно обвиняла ее в том, что она неправильно меня воспитала – и часто набрасывалась на нее.
«5 января 1946 года.
Флер ушла. Почему она сделала это? Разве она не знает, что я не могу без нее.
Пока я читала, было не так уж плохо. Но я больше не могу читать. Эта книга мне не подходит. Интересно, Флер знала об этом? Я всегда сначала буду читать книгу, прежде чем давать ее своему ребенку. Я так несчастна и не знаю почему. Хочется покончить с собой.
Я не уважаю себя, а презираю. Флер меня не понимает.
Папа бы меня понял. Я не знаю почему, но чувствую, что папочка и Хайнц все еще живы. Они вернутся и помогут мне. Я не понимаю, почему Флер не воспитывает меня должным образом. Она знает, что я хочу. Если человек достаточно взрослый, он может делать то, что хочет. Я все больше и больше вижу, насколько Флер плохо ко мне относится. Она слишком хороша для этого. Если бы я была мальчиком, кто знает, что бы я сделала со своей жизнью?
Я очень, очень несчастна, я в отчаянии. Я испытываю отвращение ко всему и к самой себе тоже. Я люблю Ваз Диаса и Чоппов. Почему Флер не помогает мне любить больше? Ревнует? Чушь!»
Из этого письма к самой себе видно, каково было мое состояние в январе 1946 года. Флер – моя мать, так мы стали называть ее в Брюсселе. Я не могу вспомнить книгу, против которой возражала и куда ушла мама (вероятно, в магазин – конечно, ничего более драматичного). Я была невероятно подавленной и несчастной девочкой-подростком и твердо верила в то, что мой отец и Хайнц все еще живы.
Иногда люди неожиданно возвращались после того, как их считали пропавшими без вести в течение многих лет или даже имели сообщения об их смерти, поэтому мое убеждение не было безосновательным. Затем возникла путаница с письмом от Красного Креста, в котором они указали неправильный год рождения Хайнца. Это только добавило мне уверенности в том, что здесь кроется ужасная ошибка.
Много лет после этого я каждый раз вскакивала при звуке останавливавшегося на улице автомобиля, полагая, что это могли приехать отец с братом. Казалось немыслимым, что я, молодая девушка, выжила, а мой отец – стойкий, полный сил мужчина, на которого я всегда равнялась, не выжил. Я осуждала себя за ту весть, которую передала ему в нашу последнюю встречу в Аушвице: будто маму отравили газом. Я была убеждена, что у него пропало желание жить.
Полагаю, что многим девочкам-подросткам знакомы те чувства, которые одолевали меня по отношению к матери. Она была для меня самым близким человеком в мире и человеком, которым я иногда возмущалась больше всего. В основе моей враждебности к ней лежало чувство того, что мы все как-то неправильно разъединились. Я была папиной дочкой, а Хайнц – маминым сыном. И все же мы остались вместе – мать и дочь.
(Если читателю интересно, Ваз Диас – это мальчик, с которым я встречалась несколько раз. Не помню, чтобы я была влюблена, мне даже кажется, что нет – но, очевидно, в тот момент я испытывала сильные чувства к нему!)
Это письмо много лет пролежало под грудой моих бумаг и фотографий в моей лондонской квартире. Когда я обнаружила его и перечитала, меня больше всего удивили слова о самоубийстве. Я отчетливо помню чувства отвращения к себе, никчемности и отчаяния, но я бы не сказала, что подумывала о суициде.
В нынешнее время в ходе своей работы я часто встречаю людей, попавших в неблагосклонные обстоятельства, и они говорят мне, что либо помышляют о самоубийстве, либо уже пытались покончить с собой. Я обычно стараюсь донести до них с помощью своей истории, что всегда есть надежда и что жизненные обстоятельства непрерывно меняются – иногда к лучшему, иногда к худшему. Ничто не остается неизменным. Теперь я понимаю, что действительно думала о самоубийстве, и могу честно сказать, что эти чувства проходят.
Восстановление после травматических событий и потерь происходит медленно и постепенно, и в тяжелый период вы вряд ли сможете ощутить черепашью скорость, с которой возвращаетесь к нормальной жизни. Конечно, бывают дни, когда я все еще грущу, переживаю и рефлексирую, но я могу сказать любому, кто находится в глубокой депрессии или отчаянии, что со временем все можно преодолеть и двигаться дальше по жизни.
Когда я читала это письмо, то не могла поверить в то, что мои глубокие страдания не были очевидны окружающим, но из другой части переписки видно, что даже мама понятия не имела о моем удрученном состоянии. Сразу после своего дня рождения, в феврале того же года (всего через две недели после моего отчаянного письма), она написала моим бабушке и дедушке, что я сделала ей в подарок деревянное блюдо, разрисовала его цветами и написала сверху «Мои цветы».
