«Вы пишете, как я, должно быть, довольна Евой. Она действительно настолько добрая, смелая и любящая. Как она постаралась, чтобы порадовать меня в мой день рождения…»
В день моего пятидесятилетия, в 1979 году, мама напечатала четырехстраничную дань мне, оглядываясь на нашу жизнь, и в одном отрывке упомянула, как хорошо я адаптировалась к жизни в Амстердаме.
«Ты вернулась в школу и, так как не прекращала учиться те два года, пока мы скрывались, смогла хорошо адаптироваться в лицее. Но ты не чувствовала себя счастливой, будучи более зрелой, чем другие ученики, из-за всего пережитого.
Тем не менее тебе повезло встретить давнюю подругу Летти. Она вернулась из Терезиенштадта с матерью, а ее отец и брат [Герман, мой первый “парень”] умерли. У нее были те же проблемы, что и у тебя. Со временем вы подружились с другими девочками и мальчиками, вас приглашали на вечеринки, вы стали заниматься плаванием и вести нормальную жизнь.
Думаю, я сделала все возможное, чтобы быть тебе одновременно и матерью, и отцом, и братом».
Меня глубоко тронуло последнее предложение, где моя мать упоминает то, что наверняка было огромным испытанием для нее. Да, она должна была заменять мне все. Она должна была теперь принимать решения вместо моего отца и каким-то образом стараться сохранять позитивный настрой перед лицом ее собственного отчаяния, а также заботиться о своей беспокойной дочери и уговаривать ее вести достойную жизнь.
Но я не могу поверить в то, что она действительно верила в мое счастье и хороший настрой. Я действительно ходила кататься на лодках и гуляла на вечеринках, но только потому, что она меня заставляла. Если бы меня оставили на произвол судьбы, я даже не вылезла бы из кровати. Ниже мама добавляет:
«Ты вела напряженную жизнь, но я думаю, она тебе нравилась». Это было совершенно не так.
Я неохотно ходила в Амстердамский лицей, чувствуя себя намного старше других учеников. До войны я часто ощущала себя слишком маленькой для своего возраста, но теперь меня отягощали ужасные переживания, которые, как я полагала, никто не может понять.
Некоторые из моих старых друзей и знакомых вернулись в Амстердам, и иногда я наслаждалась общением с Ниной Чопп, которую мы встретили в Вестерборке и которая поддерживала нас в Биркенау. Нина теперь жила со своей сестрой в городе Хилверсюм, и они воспитывали маленькую дочку ее брата – Рушу. Брат Нины и его жена были депортированы и погибли в лагере.
Мы с мамой очень интересовались жизнью этого ребенка, а также еще одним маленьким мальчиком – Робби. Он был сыном женщины, которая успела спрятать детей до своего ареста. Мы даже написали в Англию своим родным с просьбой прислать детскую одежду.
Мы узнали, что мамина сестра Минни, спасшая нам жизнь в Биркенау, тоже выжила, однако ее муж погиб. После освобождения Минни ненадолго вернулась в Прагу, а затем заехала к нам на пути в Палестину с двумя сыновьями, которые уже там жили. Мы поддерживали связь с Минни до конца ее жизни, омраченной еще одной трагедией: ее младший сын Стивен был убит фугасной миной в войне за независимость Израиля в 1948 году.
Правда заключалась в том, что жизнь у всех, кто выжил, была тяжелой.
Эллен, девушка, которая так очаровала когда-то Хайнца, вернулась в Мерведеплейн, и мы были рады ее видеть. Однако военные испытания оказали на нее слишком сильное воздействие, и она постепенно сошла с ума. Иногда она приходила и спрашивала меня с безучастным видом: «А где Хайнц? Я не могу понять, где он». В конечном счете родные вынуждены были положить Эллен в психиатрическую больницу, где она осталась до конца жизни. Я навестила ее один раз, но она меня не узнала.
Даже те, кого не депортировали, например Розенбаумы, испытывали душевные страдания. Мартин Розенбаум сумел скрыться и пережил оккупацию физически невредимым. Однако с годами он становился все более беспокойным. Он был настолько напуган угрозой захвата и преследований, что стал слишком заботливым отцом и боялся разрешить Яну самому перейти дорогу. В конце концов, он тоже попал в больницу, и это был очень печальный финал жизни одного из наших самых дорогих и преданных друзей.
Все мои новые друзья были евреями. Открыто мы никогда не выражали чувства солидарности, но инстинктивно стремились держаться вместе. Тем не менее я всегда чувствовала фальшь, улыбаясь и разговаривая с ними, потому что мне казалось, будто бы стеклянная стена отделяет меня от остального мира.
Был только один человек, которому я доверяла свои переживания: мой десятилетний двоюродный брат Том. Нам было очень трудно организовать поездку в Великобританию сразу же после войны, отчасти потому, что Европа все еще находилась в состоянии хаоса, а отчасти потому, что мы по факту являлись австрийцами, а значит «врагами». Бабушка Хелен пыталась получить разрешение на поездку к нам в Амстердам, но для этого требовалось много писем и две рекомендации от граждан Нидерландов. Мама подала заявку на въезд в Англию, но сначала нам отказали, прислав необычайное письмо из Министерства внутренних дел, написанное от руки на куске оторванной бумаги.
В нем говорилось, что, несмотря на просьбу госсекретаря сочувственно отнестись к нашему случаю, заявление на визу было отклонено. Могу только предположить, что, помимо других проблем, в Англии в 1945 году явно не хватало канцелярских товаров.
Тем не менее мы, как могли, проявляли настойчивость, и мама организовала для нас поездку на корабле в Северную Англию, чтобы мы воссоединились с оставшейся семьей.
Тому было всего три года, когда они уехали из Вены, а вырос он в городе Дарвен, графство Ланкашир, читая мои письма о родителях и о том, что Эви вытворяла со своим старшим братом Хайнцем. Затем на два ужасных года переписка прекратилась, и мы исчезли из поля зрения.
Все ожидали худшего, пока в один день не пришло письмо от мамы, которое отправил британский солдат, встреченный ею в поезде.
«Мы были напуганы до смерти, – рассказывал Том, – но когда получили письмо от Фрици, все разразились слезами и бросились обниматься, а затем еще больше плакали от облегчения, что она и Ева были в безопасности».
Было невероятно снова видеть бабушку с дедушкой. Долгое время они существовали практически как плод моего воображения. Могу утверждать, что война их тоже изменила. Они больше не были обеспеченными австрийцами среднего класса, жившими в городе, который они хорошо знали. Дедушка больше не посещал своих друзей в таверне каждое воскресенье, а бабушку больше не ругала их горничная Хильда. Вместо этого они приехали в чужую страну в качестве несчастных беженцев, не умея сказать ни слова по-английски, и поселились в небольшой трехкомнатной квартире в промышленном городе на севере.
Моя бабушка хорошо адаптировалась. Вскоре она выучила английский и каждый день читала газету «Daily Express» от корки до корки. Она также вела домашнее хозяйство, готовила на всю семью и даже открыла свой собственный швейный бизнес, чтобы подзаработать денег. Это было совершенно удивительно, учитывая, что в Вене она не ударяла палец о палец и всецело полагалась на Хильду.
